Первые шаги в жизни - [39]
Этот старичок, крепкий и коренастый, всегда был, как говорится, одет с иголочки: черные шелковые чулки, панталоны из пудесуа, белый пикейный жилет, ослепительно белая сорочка, василькового цвета фрак, лиловые шелковые перчатки, золотые пряжки на башмаках и панталонах, наконец чуть припудренные волосы, и перехваченная черной лентой косица. Его лицо привлекало к себе внимание благодаря необыкновенно густым, кустистым бровям, под которыми искрились серые глазки, и совершенно квадратному носу, толстому и длинному, придававшему ему облик бывшего пребендария.[47] И лицо это не обманывало. Папаша Кардо действительно принадлежал к породе тех игривых Жеронтов,[48] которые в романах и комедиях XVIII века заменяли Тюркарэ,[49] а теперь с каждым днем встречаются все реже. Кардо обращался к женщинам не иначе как: «Прелестница!» Он отвозил домой в экипаже тех из них, которые оставались без покровителя, с чисто рыцарской галантностью отдавая себя, как он говорил, «в их распоряжение». Несмотря на внешнее спокойствие, на убеленное сединами чело, он проводил старость в погоне за наслаждениями. В обществе мужчин он смело проповедовал эпикурейство и позволял себе весьма рискованные вольности. Он не возмущался тем, что его зять начал ухаживать за очаровательной актрисой Корали, ибо сам содержал мадемуазель Флорентину, прима-балерину театра Гетэ.[50] Но ни на его семье, ни на его поведении эти взгляды и образ жизни не отражались. Старик Кардо, вежливый и сдержанный, считался человеком даже холодным; он настолько подчеркивал свое добронравие, что женщина благочестивая, пожалуй, назвала бы его лицемером. Этот достойный старец особенно ненавидел духовенство, так как принадлежал к огромному стаду глупцов, выписывающих «Конститюсьонель»,[51] и чрезвычайно интересовался «отказами в погребении».[52] Он обожал Вольтера, хотя все же предпочитал ему Пирона,[53] Вадэ, Колле. И разумеется, восхищался Беранже, которого не без остроумия называл «жрецом религии Лизетты».[54] Его дочери — г-жа Камюзо и г-жа Протес, а также сыновья, по народному выражению, словно с луны свалились бы, если бы кто-нибудь объяснил им, что разумеет их отец под словами: «воспеть Мамашу Годишон». Благоразумный старец и словом не обмолвился перед детьми о своей пожизненной ренте, и они, видя, как скромно, почти бедно он живет, воображали, будто отец отдал им все свое состояние, и тем нежнее и заботливее относились к нему. А он иной раз говаривал сыновьям:
— Смотрите, не растратьте свой капитал, мне ведь больше нечего вам оставить.
Только Камюзо, в характере которого старик находил большое сходство с собой и которого любил настолько, что даже делился с ним своими хитростями и секретами, был посвящен в тайну этой пожизненной ренты в тридцать тысяч ливров. Камюзо чрезвычайно одобрял житейскую философию старика, считая, что, осчастливив своих детей и столь благородно выполнив отцовский долг, тесть имеет бесспорное и полное право весело доживать свой век.
— Видишь ли, друг мой, — говорил ему бывший владелец «Золотого кокона», — я ведь мог еще раз жениться, не так ли? Молодая жена подарила бы мне детей… Да, у меня были бы дети, я находился еще в том возрасте, когда они обычно бывают… Так вот! Флорентина стоит мне дешевле, чем обошлась бы жена; она не надоедает мне, она не наградит меня детьми и никогда не растратит моих денег.
Камюзо утверждал, что папаша Кардо — образцовый семьянин; он считал его идеалом тестя.
— Старик умеет, — говорил зять, — сочетать интересы своих детей с удовольствиями, которые естественно вкушать хотя бы в старости, после всех треволнений, связанных с коммерцией.
Ни сéмьи Кардо, ни чета Камюзо, ни Протесы не подозревали о том, что у них есть старая тетка — г-жа Клапар. Родственные связи между Кардо и матерью Оскара сводились к присылке приглашений на похороны или свадьбу и к обмену поздравительными карточками на Новый год. Г-жа Клапар была горда и поступалась своими чувствами только ради своего Оскара и ради дружбы с Моро, единственным человеком, оставшимся ей верным в несчастье. Она не докучала старику Кардо ни посещениями, ни какими-либо просьбами; но она считала его своей последней надеждой, навещала его четыре раза в год, рассказывала об Оскаре Юссоне, племяннике покойной достоуважаемой г-жи Кардо, да приводила сына к дяде раза три во время каникул. И старик неизменно угощал Оскара обедом в «Голубом циферблате», водил вечером в Гетэ и привозил обратно на улицу Серизе. Однажды Кардо одел его с ног до головы и подарил мальчику серебряный стаканчик и столовый прибор, которые должен иметь при себе каждый, поступающий в коллеж. Мать Оскара уверяла старика, что племянник его обожает; она пользовалась каждым случаем, чтобы напомнить дяде о его великодушии — о стаканчике, о приборе и о прелестном костюме, от которого уцелел теперь только жилет. Но эти маленькие хитрости, вместо того чтобы достигать цели, только вредили Оскару в глазах столь матерой лисы, каким был его дядя. Кардо никогда особенно не любил свою покойную жену, долговязую, сухопарую рыжую женщину; ему были известны и те обстоятельства, при которых покойный Юссон женился на матери Оскара, и то, что Оскар родился значительно позже, чем умер Юссон; и хотя он отнюдь ее за это не презирал, но считал бедного племянника — для семейства Кардо совершенно чужим. Не ожидая обрушившегося на нее несчастья, г-жа Клапар не позаботилась о том, чтобы своевременно восполнить это отсутствие кровного родства, внушив коммерсанту расположение к Оскару с его младенчества. Подобно всем женщинам, поглощенным только своим материнством, г-жа Клапар не подумала поставить себя на место дяди Кардо; она воображала, что старик должен глубоко интересоваться таким прелестным ребенком, носящим к тому же девичью фамилию покойной г-жи Кардо.
