Первые шаги в жизни - [12]

— Положите багаж так, чтоб он не намок, в случае если погода переменится.

— На то, сударыня, есть брезент, — ответил Пьеротен. — Да вот сами поглядите, как аккуратно мы укладываем.

— Ты, Оскар, больше двух недель не гости, как бы тебя ни уговаривали, — сказала г-жа Клапар, возвращаясь к сыну. — Старайся не старайся, а госпоже Моро все равно не угодишь. Кроме того, к концу сентября тебе надо быть дома. Не забывай, что мы собираемся в Бельвиль, к дяде Кардо.

— Хорошо, маменька.

— Главное, — прибавила она шепотом, — никогда не заводи разговоров о прислуге… Ни на минуту не забывай, Что госпожа Моро из горничных…

— Хорошо, маменька.

Оскара, как всех молодых людей с чрезмерно развитым самолюбием, раздражало, что мать читает ему наставления на крыльце гостиницы.

— Ну, прощайте, маменька; сейчас отправляемся; уже запрягают.

Позабывши, что они на улице в предместье Сен-Дени, мать обняла Оскара, вынула из корзинки сдобную булочку и сказала:

— Ах, ты чуть не забыл булочку и шоколад! Помни, дружок, ничего не кушай в трактирах, там за все втридорога дерут.

Когда мать сунула ему в карман булочку и шоколад, Оскар много бы дал, чтобы оказаться далеко от нее. При этой сцене присутствовали два свидетеля, два молодых человека, чуть постарше нашего юнца, лучше, чем он, одетые, пришедшие без маменек; они и походкой, и костюмом, и манерами подчеркивали свою полную независимость, — независимость, о которой мечтает мальчик, еще не вышедший из-под материнского крылышка. В ту минуту в этих молодых людях для Оскара воплощался весь мир.

— Он сказал «маменька», — со смехом воскликнул один из юных незнакомцев.

Эти слова долетели до слуха Оскара и оказались решающими:

— Прощайте, матушка! — холодно бросил он в мучительном нетерпении.

Надо признаться, г-жа Клапар говорила, пожалуй, чересчур громко и, казалось, выставляла напоказ свои нежные чувства к сыну.

— Что с тобой, Оскар? — спросила с обидой бедная мать. — Я тебя не понимаю, — продолжала она строгим голосом, воображая (как, впрочем, и все матери, балующие своих детей), будто может держать его в повиновении — Послушай, милый Оскар, — сказала она, сейчас же переходя на ласковый тон, — ты любишь болтать, распространяться о том, что знаешь и чего не знаешь, и все это только из удальства, из глупого чванства, свойственного молодежи; повторяю еще раз: держи язык за зубами. Ты мало смыслишь в жизни, сокровище мое, чтобы судить о людях, с которыми тебе придется столкнуться, а нет ничего опаснее разговоров в дилижансах. К тому же человек, хорошо воспитанный, в почтовых каретах молчит.

Двое молодых людей, по всей вероятности уходившие в конец постоялого двора, снова застучали сапогами по камням мостовой. Возможно, что они слышали материнское увещевание, и Оскар, чтоб отделаться от матери, прибег к героическому средству, из которого видно, до какой степени самолюбие способствует сообразительности.

— Маменька, — сказал он, — здесь сквозняк, ты можешь простудиться; да и мне пора в карету.

Сын, видно, коснулся чувствительной струны. Мать обняла его, прижала к сердцу, словно он уезжал надолго, и со слезами на глазах проводила до кареты.

— Не забудь дать пять франков прислуге, — сказала она. — Напиши мне за эти две недели не меньше трех раз! Будь умником, помни все, чему я тебя учила. Белья тебе хватит, можешь не отдавать в стирку. Главное, не забывай о доброте господина Моро, слушайся его, как родного отца, и следуй его советам…

Когда Оскар стал влезать в двуколку, панталоны его задрались, фалды сюртучка распахнулись и взорам окружающих явились синие чулки и новая заплата на заду. И то, как улыбнулись оба молодых человека, от которых не ускользнули эти признаки достойной нищеты, опять больно ударило по самолюбию Оскара.

— У Оскара первое место, — сказала мать Пьеротену. — Садись подальше, — добавила она, не сводя с сына любящих глаз и ласково ему улыбаясь.

О, как жалел Оскар, что от невзгод и печалей поблекла красота его матери, что из-за нужды и самоотречения она не могла хорошо одеваться! Один из юношей, — тот, что был в сапогах и при шпорах, — толкнул локтем приятеля, чтоб он взглянул на мать Оскара, а франт закрутил усы с таким видом, будто говорил. «Ну, и вырядилась же!»

«Как бы мне отделаться от матери?» — подумал Оскар, и на лице его отразилась озабоченность.

— Что с тобой? — спросила г-жа Клапар.

Оскар притворился, будто не слышит, злодей! Г-же Клапар в данном случае, пожалуй, не хватило такта, но сильное чувство так эгоистично!

— Жорж, ты любишь путешествовать с детьми? — спросил молодой человек своего друга.

— Только в том случае, дорогой Амори, если это уже не грудной младенец, если его зовут Оскаром и если ему дали на дорогу шоколадку.

Эти две фразы были сказаны вполголоса, так что Оскару оставалась свобода выбора — слышать их или не слышать; по тому, как он поведет себя, его спутники должны были заключить, до какого предела можно дорогой потешаться на его счет. Оскар предпочел не слышать. Он оглянулся, чтобы посмотреть, тут ли еще мать, от которой ему хотелось отделаться, как от дурного сна. Он знал, что при ее любви ей не так-то легко с ним расстаться. Невольно он сравнивал свой костюм с костюмом своего спутника, но в то же время чувствовал, что насмешливая улыбка молодых людей в значительной мере относится и к наряду его матери.