Первые шаги - [2]

— Пора домой! Уже поздно, одиннадцать часов, — сказал Гомбо и выключил свет.

Все трое вышли. Становилось прохладно. На темном небе поблескивали звезды, а по восточному краю его неровным частоколом высились заводские трубы.

Пошли к летникам. Все молчали. Хажидма, склонив голову к плечу Дагдана, держалась за его локоть и нежными глазами поглядывала на него.

— Сегодня мы втроем хорошо потанцевали! — вдруг восхищенно проговорил Гомбо.

— Конечно, — рассеянно улыбнулась Хажидма.

— Дагдан, сегодня вечером танцы в красном уголке были последний раз, — сказал Гомбо и вздохнул.

— Почему последний? — спросила Хажидма.

— Кто его знает, может, будет война, — отчужденно ответил Гомбо и еще глубже вздохнул.

— Что ты болтаешь? — встревожилась Хажидма и остановилась.

— Разве вы не слышали? Объявили призыв.

— Что?! — встревожился Дагдан.

— Сегодня приезжал председатель сельхозобъединения. В списке есть и наши с тобой фамилии. Что поделаешь, пришло время — надо служить. Только бы войны не было, — уже спокойнее продолжал Гомбо. — А я думал, ты уже знаешь. Вот, думаю, пришли вы с Хажидмой потанцевать напоследок. Потому и старался для вас. Ну, пока, до завтра… — Гомбо протянул руку, мехи баяна, висевшего на его длинной, костлявой спине, растянулись с резким стоном, так что все трое невольно вздрогнули. Этот резкий звук, как крик сыча в ночи, казалось, вторит какому-то несчастью, и невольная тревога на миг закралась в их души…

Все это было вчера.

Да, все это было только вчера. И этот вчерашний день до мельчайших подробностей встает сейчас в памяти Дагдана. Может, все, кому предстояло идти на военную службу, проводили такие вот бессонные ночи?

«И брат мой тоже не спал… Кто знает, куда он ходил в тот вечер, может, к Дэлгэрме, но когда возвратился ночью и тихонько лег спать, кровать долго поскрипывала под ним, и слышно было, как он тяжко вздыхает в темноте».

Вспомнилось Дагдану то далекое летнее утро, залитое янтарно-красноватыми лучами солнца. Дагдан, щурясь от солнца, стоял возле юрты, держа в руке кумыс в большой деревянной чашке. В это солнечное утро даже вкус кумыса казался не таким, как всегда.

Дагдан стоял и прислушивался к звукам начинающегося дня. Где-то галдели ребята, в карьере со скрежетом сыпались камни, кто-то весело свистел. Журчала речка, которая протекала через поселок. Она была голубая, как небо. Порой казалось, что в нее упал кусочек неба, опрокинутого над долиной, которую со всех сторон теснили сопки. Тишину того безмятежного утра нарушало еще мычание идущих на пастбище коров. Над карьером, расположенным высоко в горах, вдруг взлетал тугой клуб пыли, потом доносился глухой взрыв.

И так явственно, так отчетливо вспоминались звуки того далекого утра, что картина его во всей солнечной яркости вставала сейчас перед глазами Дагдана. Может, это был первый миг, когда он, беззаботный мальчишка, впервые осознанно воспринял мир, увидел его краски и услышал звуки. Тогда весь мир для него замыкался в той самой долине, протянувшейся на север. Если идти вверх по течению реки, эта долина, поросшая густой травой и цветами, упиралась в лес, а если идти вниз по течению реки, переходила в длинный косогор, исчезающий на горизонте. Справа и слева долину теснили сопки. И как раз где-то в середине ее, там, где смыкались две коротенькие пади, спускающиеся с противоположных хребтов, бил прозрачный холодный родник. В зимнее время он замерзал шишковатой ледяной горкой, а летом звонко журчал веселым, несмолкающим бульканьем. И название у него было музыкальное, ласковое — «Асгана».

Хоть и маленькая была их долина, там, как и всюду, в других более именитых местах, днем на небе сияло солнце, ночью светил ясный месяц и мерцали яркие звезды. Поэтому Дагдан любил эту падь, где впервые перепачкал ноги в земле, где в беззаботных играх прошло его детство.

Дагдан лежал, и воспоминания шли вереницей.

Брат Чулун работал на руднике в горах. И он часто карабкался по каменистым тропам, неся брату еду.

То лето выдалось особенно жаркое. В полдень, когда солнце достигало зенита, жара становилась как в пекле. Раскаленный камень нещадно жег ноги. Но его, Дагдана, жара не пугала. Он нес чай брату, и душа его радовалась: больше всего на свете он любил старшего брата.

Брат, увидев Дагдана, бежал навстречу, обнимал, будто не видел год.

— Пойдем, братик, в тень. Умираешь, верно, от жары. Вот спасибо, что не поленился прийти, — говорил он, улыбаясь сдержанной, но ласковой улыбкой.

Потом шли в ущелье, где отдыхали в тени другие рабочие, и брат дарил ему красивые узорчатые камни.

— Попей чайку. — И брат раскладывал на газетной бумаге разную снедь. А сам пил и пил вкусный молочный чай до седьмого пота.

Чулун был могучего сложения. Займись он борьбой, он стал бы знаменитым борцом. Иногда Чулун во время обеденного перерыва затевал борьбу со своими друзьями. При этом не делал обманных движений, как другие борцы на надоме, а шел на противника открыто и прямо; обхватив его, поднимал в воздухе и легонько клал на землю. Потом безобидно и весело смеялся, как ребенок.

У брата была одна слабая сторона: он страшно боялся щекотки под коленками. Человек, знающий эту слабость, умудрялся быстренько нырнуть под него и схватить за эту самую подколенку. Тогда брат становился беспомощным, закатившись в смехе, падал на землю и долго не мог прийти в себя.