Первые ласточки - [7]

– Ну, предупреждал он достаточно, – вступился Эдмунд, – и я сам виноват, если не слушал его. Но теперь прежде всего один вопрос, мама! Почему Освальд сослан в боковой флигель?

– Сослан? Что за выражение! Ты ведь видел перестановку, которую я сделала в твоих комнатах. Разве тебе не нравится такое обновление?

– Да, но…

– Тебе необходимо теперь жить в отдельном помещении, – перебила графиня сына. – Когда ты, как хозяин майората, примешь свои имения, тебе будет неудобно находиться в одних комнатах с двоюродным братом. Он сам поймет это.

– Но для этого не надо было загонять его в старое здание, которым пользуются только в исключительных случаях, – заметил Эдмунд. – В замке комнат достаточно. Твое распоряжение оскорбило Освальда; я ясно видел это. Возьми его обратно, прошу тебя.

– Я не могу сделать этого, не показавшись смешной в глазах прислуги, – сказала графиня. – Если ты хочешь пойти наперекор моему приказанию, можешь сделать это.

– Мама! – с недовольством воскликнул молодой граф. – Ты ведь знаешь, что я никогда не вмешиваюсь в твои распоряжения. Но это было ни к чему; Освальд и без того покинет нас через несколько месяцев.

– Да, осенью! До тех пор мой брат предпримет необходимые меры, чтобы открыть ему доступ на государственную службу.

Эдмунд уставился в пол.

– Мне кажется, у Освальда другие планы на будущее, – неуверенно проговорил он.

– Другие планы? – повторила графиня. – Я не хочу думать, что он вторично нас не послушает. Тогда, когда речь шла о вступлении его на военную службу, только ты вырвал у меня согласие на его отказ от этого. Ты всегда был на его стороне. Тогдашнего его упрямства я не простила ему до сих пор.

– Это было вовсе не упрямство, – защищал брата Эдмунд, – а только убеждение Освальда, что, как офицер и представитель старого дворянского рода, он не смог бы служить, не пользуясь в течение очень продолжительного времени моей поддержкой.

– Которую ты ему и оказал бы с лихвой.

– Но которую он ни за что не хочет принять. Он обладает несокрушимой гордостью.

– Скажи лучше – несокрушимым высокомерием, – возразила графиня. – Я знаю это; мне пришлось бороться с этим с того самого дня, когда он вошел к нам в дом. Если бы мой муж не завещал, что он должен учиться и путешествовать вместе с тобой, я никогда не оставляла бы тебя в его обществе. Он никогда не был мне симпатичен. Я не выношу этих холодных, испытующих, настороженных взглядов, которые за всем следят и от которых не может укрыться ничто, даже самое сокровенное.

Эдмунд громко расхохотался.

– Но, мама, ты изображаешь Освальда настоящим сыщиком. Он действительно очень наблюдательный; это видно по его метким замечаниям относительно людей и обстоятельств, совершенно ускользающим от других. Но здесь, в Эттерсберге, это ни к чему; у нас, слава богу, нет никаких тайн.

Графиня склонилась над бумагами, лежавшими на столе, по-видимому, что-то разыскивая среди них.

– Невероятно! Я никогда не могла понять твою слепую привязанность к Освальду. Ты со своим мягким, открытым характером, всецело и безраздельно отдающийся другим, и ледяная замкнутость Освальда! Вы похожи друг на друга, как огонь и вода.

– Может быть, поэтому нас так и тянет друг к другу, – улыбнулся Эдмунд. – Освальд не ласков, я согласен с этим, а со мной в особенности. И тем не менее меня влечет к нему, точно так же и он любит меня, я знаю это.

– Ты думаешь? – холодно спросила графиня. – Ошибаешься. Освальд принадлежит к натурам, ненавидящим тех, от кого они должны принимать благодеяния. Он никогда не простит мне, что мое замужество разрушило их с отцом надежды, и точно так же не простит тебе, что ты стоишь между ним и майоратом. Я знаю его лучше, чем ты.

Эдмунд замолчал; он знал по опыту, что его защита только ухудшит дело, так как здесь говорила материнская ревность, просыпавшаяся каждый раз, как только сын открыто выражал свою симпатию двоюродному брату и товарищу детства. Да и продолжение разговора должно было прекратиться само собой, так как появился его виновник.

Приветствие Освальда было таким же официальным, а ответ тетки таким же холодным, как и вчера; каков бы ни был характер отношений тетки с племянником, утренние приветствия были законом. На этот раз только что оконченное путешествие дало повод к более продолжительной беседе. Эдмунд рассказал несколько приключений; Освальд дополнил и закончил их, и, таким образом, визит, ограничивавшийся обычно двумя-тремя минутами, продолжался более четверти часа.

– Вы оба сильно изменились за эти шесть месяцев, – сказала наконец графиня. – В особенности ты, Эдмунд, с таким смуглым лицом кажешься теперь совсем южанином.

– Меня очень часто принимали за него, – согласился Эдмунд. – В этом отношении я, к сожалению, ничего не унаследовал от моей прекрасной белокурой мамы.

Мать улыбнулась.

– Ну, я думаю, ты мог бы быть доволен тем, что дала тебе природа. На меня ты, во всяком случае, совсем не похож, скорее на отца.

– На дядю? Едва ли! – заметил Освальд.

– Как ты можешь судить об этом? – спросила графиня. – И ты, и Эдмунд были еще мальчиками, когда умер мой муж.

– О, нет, мама, не трудись, пожалуйста, искать какое-нибудь сходство! – вступился Эдмунд. – Я, правда, помню папу очень мало, но ведь у нас есть его большой портрет в натуральную величину. У меня нет ни одной черты, похожей на него. Собственно говоря, это весьма странно, потому что именно в нашем роду фамильное сходство выражается очень резко. Взгляни на Освальда! Истинный Эттерсберг, с головы до пят. Он изумительно похож на старые, висящие в нашем зале портреты предков, у которых из поколения в поколение повторяются те же черты. Бог знает, почему я не удостоился этого исторического фамильного сходства. Что ты так смотришь на меня, Освальд?