Первые ласточки - [56]

– Я очень благодарен тебе, – кратко сказал он. – Я ведь знал, что в таких делах ты способен действовать энергичнее, чем я.

– В данном случае действовать следовало бы тебе, – с упреком заметил Освальд.

– Я ведь уже говорил тебе вчера: я был не в настроении.

– Я видел это и понял твое настроение, потому что знаю его причину.

Эдмунд вздрогнул и быстро обернулся к нему:

– Ты знаешь? Что это значит? Что ты знаешь?

– Причину твоего странного приема, твоего почти враждебного отношения ко мне, и именно поэтому я и пришел сюда. Между нами должно быть все ясно, Эдмунд. К чему это умалчивание, скрытность? При тех отношениях, какие связывают нас с тобой, откровенность лучше всего.

Молодой граф ухватился за стол, чтобы не упасть. Он ничего не ответил, а только побледнел как смерть и неподвижно уставился на говорившего.

Между тем Освальд спокойно продолжал:

– Тебе не стоит держать в себе объяснения, я смело их выслушаю. Я люблю Гедвигу и не боюсь признаться тебе в этом; я честно боролся с этой страстью и уехал, поняв, что не справлюсь с ней. Мы никогда не сказали друг другу о наших чувствах ни единого слова, и если я увлекся вчера до намека, так это было в первый и последний раз. Неожиданное свидание помутило мой рассудок, но лишь на миг, и я сразу же поборол себя. Если ты сочтешь это виной, я думаю, что могу взять на себя ответственность за нее.

Смелое, открытое признание оказало совершенно неожиданное действие. Полное ужаса изумление, охватившее Эдмунда раньше, постепенно исчезало, но граф, по-видимому, не мог еще понять двоюродного брата.

– Ты любишь Гедвигу? – воскликнул он. – Ты? Это невозможно!

– Разве для тебя это еще тайна? – спросил озадаченный Освальд. – Что же, если не ревность, встало между нами с самой первой минуты после моего приезда?

Эдмунд не обратил внимания на этот вопрос; его горящие глаза были устремлены на лицо Освальда.

– А Гедвига? – через силу спросил он. – Она отвечает на твое чувство? Она любит тебя?

– Я уже сказал тебе, что мы не объяснялись.

– Зачем объясняться? Ты знаешь, ты должен знать, любим ли ты. Это чувствуется в каждом взгляде, в каждом движении. Я же чувствовал, что между нами не было настоящей любви; нашим чувствам мешало нечто постороннее. Был ли ты этим «нечто»? Говори! Во что бы то ни стало я хочу знать правду!

Освальд опустил глаза и тихо ответил:

– Гедвига, как и я, будет свято чтить данное слово.

Этот ответ был достаточно красноречив. Несколько минут царило тягостное молчание; слышалось только короткое, прерывистое дыхание молодого графа.

– Значит, и это также! – промолвил он наконец.

Освальд озабоченно взглянул на него. Он приготовился к бурной сцене, к горьким упрекам, и его крайне удивило это покорное спокойствие, вовсе не соответствовавшее характеру Эдмунда.

– Мы переживем это, – снова заговорил Освальд. – Мы никогда не думали о возможности брака между нами; если бы даже Гедвига была свободна, я не должен был бы питать никакой надежды. Я всегда презирал тех ловкачей, которые всем обязаны богатству своих жен, между тем как сами ничего не могут им дать. Меня такие отношения страшно удручали бы, и я не мог бы их вынести. А моя карьера еще только должна начаться. Долгие годы мне придется трудиться, чтобы заработать только на свою жизнь, в то время как ты уже сейчас можешь полностью обеспечить Гедвигу.

Эти слова вырвались у Освальда безо всякого намека. Они должны были только успокоить Эдмунда, но произвели совершенно обратное действие. Намек на богатство вывел Эдмунда из себя; он вздрогнул, его голос изменился, и невыразимая горечь, страшная боль слышались в его словах, с которыми он обратился к Освальду:

– Не завидуешь ли ты мне за это блестящее положение, данное мне судьбой? Я ведь дитя счастья, мне все удается, все! Ты ошибся в своих предсказаниях, Освальд! Мы поменялись ролями. Я думал, что обладаю, по крайней мере, любовью Гедвиги; одну ее я еще считал своей. Но и это у меня отнимают. Ты отнимаешь… О, это уже чересчур!

– Эдмунд, ты не владеешь собой, – проговорил обеспокоенный Освальд. – Опомнись! Мы спокойно…

– Оставь меня одного! – с бешенством прервал его Эдмунд. – Сейчас меня все раздражает, а твое присутствие больше всего. Уходи, уходи!

Освальд хотел подойти к нему, успокоить, но напрасно. В крайнем возбуждении, граничившем почти с безумием, граф оттолкнул его, воскликнув:

– Я хочу побыть один, говорю тебе! Разве я не хозяин у себя в комнате? Или мне надо ударить тебя, чтобы заставить уйти?

– Нет, этого не надо, – сказал оскорбленный Освальд. – Я никак не ожидал, что мое откровенное и честное признание будет принято таким образом, иначе промолчал бы. Ты скоро поймешь, как был несправедлив ко мне, но, пожалуй, уже будет слишком поздно, чтобы сохранить нашу дружбу. Прощай!

Освальд ушел, даже не взглянув на друга.

После его ухода граф упал в кресло. Удар, только что поразивший его, был, может быть, не самый тяжелый, но он переполнил чашу терпения и сразил его.

Час спустя все общество собралось в столовой. Мужчины были в превосходном настроении, так как погода предвещала удачную охоту. Графиня со свойственным ей умением поддерживала разговор. Несмотря на все, что удручало ее и камнем лежало на сердце, она была слишком светской дамой, чтобы выдать себя перед посторонними. Гедвига точно так же принуждала себя быть веселой.