Первые ласточки - [32]

Он замолчал, так как графиня быстрым движением вырвала у него свою руку и отвернулась от него и портрета.

– Оставь, Эдмунд! – резко оборвала она. – Ты мучаешь меня.

Сын впервые позволил себе подобные рассуждения и никак не предполагал, что они могут оскорбить мать.

– Прости! – после небольшого молчания сказал он. – Ведь это не было упреком памяти моего отца. Конечно, не его вина, что рядом с ним тебе приходилось от многого отказываться.

– Я ни в чем себе не отказывала! – с рвением воскликнула графиня. – Ни в чем! Ведь у меня был ты, мой Эдмунд. Ты был для меня всем, ты все заменил мне; с тех пор я не искала никакого другого счастья. Правда, – ее голос стал глуше, – я обладала этой любовью одна, а теперь должна разделить ее с другой, которая отныне будет занимать в твоем сердце первое место.

– Мама! – не то с мольбой, не то с упреком воскликнул Эдмунд. – Ты останешься для меня тем же, кем была всегда.

Графиня медленно покачала головой:

– Я ведь уже давно знала, что придет время, когда мать должна будет уступить место невесте; это время пришло, и она явилась. Как я ни готовилась к этому, для меня это тяжко, так тяжко, что иной раз я серьезно подумываю о том, чтобы после твоей свадьбы покинуть Эттерсберг и переселиться в Шенфельд, мое вдовье имение.

– Никогда! – порывисто воскликнул Эдмунд. – Ты не можешь, не имеешь права делать этого. Ты не должна уходить от меня, мама; ты знаешь, что я никем не могу заменить тебя, даже Гедвигой. Как ни горячо я ее люблю, она никогда не заменит мне того, что я потеряю с твоим уходом.

Графиня прислушивалась к словам сына со скрытым торжеством. Она знала, что Эдмунд говорил правду. Для невесты у него не было ничего другого, кроме шуток и ласковых комплиментов; Гедвига знала только приятную, привлекательную, но внешнюю сторону его характера, известную всем. Что в нем действительно было серьезного, глубокого и искреннего, то, как и прежде, принадлежало исключительно ей, матери. Она, конечно, знала это давно, и, может быть, в том, что графиня так хорошо приняла свою будущую невестку, Гедвига была обязана только этому ее ощущению. Горячо и страстно любимая невеста в материнской ревности могла бы иметь жестокого противника, но теперь ее терпели, потому что она не представляла опасности материнской власти.

– Тише, тише! Пусть этого никто не слышит! – шутя сказала графиня с нескрываемой нежностью. – Не годится жениху заявлять так открыто, что он не может жить без матери. Неужели ты думаешь, что мне было бы легко уйти от тебя?

– А ты думаешь, я отпустил бы тебя? Мое совершеннолетие нисколько не затрагивает наших взаимоотношений.

– О, нет, Эдмунд! – серьезно сказала графиня. – Сегодняшний день значит для тебя гораздо больше, чем простая формальность. До сих пор ты был только моим сыном, только наследником, опекой над которым я ведала. С сегодняшнего дня ты – глава дома, глава рода. Отныне ты должен представлять собой фамилию и род Эттерсбергов. Да будет это сопряжено со счастьем и блеском! Тогда никакая жертва для меня не будет большой, тогда я с радостью забуду о том, что перенесла ради тебя.

В ее словах слышалось глубокое внутреннее удовлетворение, и, быть может, в них скрывался и другой смысл, кроме того, который понимал Эдмунд. Он благодарил ее только за согласие на свою свадьбу. Когда он склонился, чтобы поцеловать мать, графиня ответила на его объятия, но вдруг вздрогнула, и ее руки крепко обхватили сына, словно она должна была защитить его от опасности.

– Что с тобой? – спросил удивленный Эдмунд, следуя по направлению ее взгляда. – Ведь это только Освальд.

– Освальд… конечно, – пробормотала графиня, в то же время мысленно заканчивая фразу: «Он, и всегда только он».

Это был действительно Освальд, открывший снаружи стеклянную дверь террасы и явно очень удивившийся при виде родственников.

– Я думал, что в залах никого уже нет, – сказал он, подходя ближе.

– А я думала, что ты давно уже у себя, – промолвила графиня. – Где ты был?

– В парке, – коротко ответил он, не обращая внимания на резкий тон вопроса.

– После полуночи? – вмешался Эдмунд. – Если бы не было оскорблением подозревать тебя в мечтаниях при луне, то я поверил бы, что на сегодняшнем празднике твое сердце пленила какая-нибудь дама. В таких случаях появляется неудержимое желание рассказать звездам о своем счастье или несчастье. Да что с тобой? Ты уже обижаешься и на это? Освальд, мама только что торжественно провозгласила меня главой дома, главой рода. И вот, имея такие чрезвычайные полномочия, я запрещаю тебе этот мрачный взгляд и со всей строгостью приказываю развеселиться. В Эттерсберге я хочу видеть только счастье.

Граф по-прежнему хотел доверчиво положить руку на плечо двоюродного брата, однако его мать внезапно встала между ними. Это был немой, но такой энергичный протест против близости молодых людей, что Эдмунд невольно отступил назад.

Освальд взглянул на тетку, и она ответила ему тем же; ни тот ни другая не сказали ни слова, но достаточно говорило выражение непримиримой ненависти, пылавшей в их глазах.

– Только счастье! – холодно повторил Освальд. – Боюсь, что ты слишком далеко распространяешь свои полномочия. Приказывать не следовало бы ни главе дома, ни главе рода. Спокойной ночи, Эдмунд! Я больше не буду мешать ни тебе, ни тете.