Первые ласточки - [23]

Освальд рассказал все это совершенно спокойно, но крайне озадачил своих слушателей, для которых такие новости были полной неожиданностью. Одним словом, они думали рассеять «нелепые идеи» непокорного племянника, всецело находившегося в их руках ввиду своей материальной зависимости, и вдруг столкнулись с твердо и обдуманно разработанным планом, совершенно избавлявшим молодого человека от их власти. Неприятная неожиданность отчетливо выразилась во взглядах, которыми они обменялись между собой.

– Это замечательные новости, – вырвалось, наконец, у графини, которая не могла больше сдержать свое раздражение. – Следовательно, за нашей спиной ты с каким-то чужим человеком составлял против нас настоящий заговор. И этот заговор продолжался уже несколько лет.

– И для какой надобности! – добавил Гейдек. – В то время как в армии или на государственной службе твое древнее дворянское имя обеспечивает тебе карьеру, ты ради какой-то адвокатуры отказываешься от всего. Я все же думал, что ты более честолюбив. Неужели у тебя такое удивительное влечение к этой профессии?

– Нет, – холодно возразил Освальд, – ни малейшего! Но на всяком другом поприще я буду вынужден долгие годы пользоваться теми благодеяниями, которые принимал до сих пор, а я этого не хочу. Адвокатура – единственный путь, который приведет меня к независимости и свободе, и я жертвую всем исключительно для этой цели!

В этих словах слышались не только непоколебимое решение, но и горький упрек, и его прекрасно поняла графиня.

– Ты, во всяком случае, так долго принимал эти благодеяния, что очень легко можешь отказаться от них теперь, – проронила она.

Тон ее слов был еще оскорбительнее, чем содержание, и Освальд не выдержал. Короткое, прерывистое дыхание выдавало его волнение, когда он ответил в том же оскорбительном тоне:

– Если до сих пор меня держали в цепях зависимости, то в этом виноват, конечно, не я. Эттерсбергу не было дозволено самому избирать себе карьеру, как это делается в мещанских семьях. Я должен был подчиниться традиции своего рода и ждать того момента, когда, наконец, по собственному усмотрению буду в состоянии избрать себе будущее.

– И ты делаешь это слишком бесцеремонно, – с возрастающим раздражением промолвила графиня, – с полнейшим равнодушием к этим традициям, открыто выступая против семьи, которой ты обязан всем. Если бы мой муж мог предвидеть это, то никогда не дал бы своего согласия на то, чтобы ты воспитывался с его сыном и жил в доме как родной ребенок. И за это ты так отблагодарил! Правда, благодарность – такое слово, которого ты вообще, кажется, никогда не знал.

Глаза Освальда вспыхнули грозным недобрым огнем.

– Я знаю, тетушка, какое тяжелое бремя возложил на тебя дядя своим завещанием, но, поверь мне, я страдал от этого еще больше тебя! Если бы меня, сироту, выбросили на улицу, если бы меня воспитали чужие люди, мне было бы легче, чем жить в этих раззолоченных палатах, где мне ежедневно и ежечасно напоминали о моем ничтожестве, где гордая кровь Эттерсбергов не могла возмутиться во мне без того, чтобы ее тотчас же не охладили. Дядя взял меня в дом, но заступиться за меня никогда не пытался, а для тебя я всегда был лишь отпрыском ненавистного зятя. Я был принят с отвращением, терпим с недовольством, и это сознание слишком часто приводило меня в отчаяние. Если бы не было Эдмунда, единственного, кто относился ко мне с любовью и, несмотря на все ваши усилия отдалить его, был горячо привязан ко мне, я не выдержал бы этой жизни. Ты требуешь от меня благодарности? Я никогда не чувствовал ее к тебе и никогда не буду чувствовать, потому что в глубине души часто слышу голос, говорящий мне, что не благодарить я должен здесь, а обвинять.

Освальд резко и грозно бросил последнее слово; плотина была прорвана, и вся ненависть, вся горечь, которые он долгие годы скрывал в себе, в диком возмущении вылились против той, кто, по крайней мере формально, заменял ему мать. Графиня тоже поднялась и также стала пристально смотреть ему в глаза. Как два смертельных врага перед началом боя, они мерили друг друга враждебными взглядами, и дальнейшие слова привели бы, может быть, к окончательному разрыву, если бы не поспешное вмешательство барона Гейдека.

– Освальд, ты забываешься, – воскликнул он. – Каким тоном ты осмеливаешься обращаться к тетке?

Холодный, резкий голос барона образумил одновременно обоих. Графиня медленно опустилась в кресло, а племянник отступил шаг назад. Несколько секунд длилось томительное молчание.

– Вы правы, я должен извиниться, – ледяным тоном начал Освальд, – но вместе с тем прошу также разрешить мне беспрепятственно идти своей дорогой. Она навсегда, должно быть, удалит меня от Эттерсберга и порвет все дальнейшие отношения между нами. Я думаю, что это наше взаимное желание и, во всяком случае, самое лучшее для нас! – Не дожидаясь ответа, он повернулся и вышел из комнаты.

– Что это такое? – упавшим голосом промолвила графиня, когда за Освальдом закрылась дверь.

– Угрозы! – ответил Гейдек. – Неужели ты не поняла этого, Констанция? По-моему, это было достаточно ясно! – Он вскочил с места и быстро и беспокойно заходил по комнате; даже его холодная натура не выдержала этой сцены. Наконец он остановился перед сестрой. – Нам придется уступить. Энергичное противодействие с нашей стороны было бы опасно – это показали мне последние минуты.