Первые коршуны - [30]

Отблагодаривши от души Скибу, Семен вышел из дому и направился было прямо к старику Мачохе; но не успел он сделать и несколько шагов, как до слуха его донесся отдаленный бой ратушных часов. Семен остановился и стал считать удары; пробило как раз полдень. Это напомнило Семену, что сегодня в обеденную пору он назначил товарищам сойтись в доме Богданы. Желание узнать поскорее, удалось ли товарищам открыть хоть какой-либо след к розыску Галины, охватило Семена с такой силой, что он забыл в эту минуту и опасность своего положения, и совет пана цехмейстра и, круто повернувши, отправился скорым шагом к Кудрявцу, к хорошенькому дому Богданы.

X

Ранним утром, когда еще только стали сходиться на Житний торг заспанные перекупки и сидухи с съестным и разным другим крамом да, перекрестясь, стали расстановываться, сплетничая или перебраниваясь с соседками, а возы с сеном и разного живностью потянулись от брам в дальний угол площади, поближе к Кудрявцу, в эту пору пробирался торопливо между возов какой-то богато одетый татарин с еврейским мальчиком.

— Ты же смотри, не переври! — отозвался тихо татарин к своему провожатому.

— Пусть ясный пан не турбуется, — ответил самонадеянно мальчик, — имею а гите копф…

— А гите? Ах ты, чертеня! Да ведь только гречаная каша сама себя хвалит!

— И добрый гугель — тоже!

— Молодец! Ей-богу, шельма! Ну, а далеко еще до этого дьявола?

— Вон высокая кованая брама.

— Так ты пойди порасспроси и столкуйся, а я подойду после.

У брамы, на которую указал мальчик, сидел на скамье воротарь и зевал на весь Житний торг с завываньем, крестя рот и отплевываясь, да время от времени посылал кому-то сквозь зубы самые отборные проклятия.

В это время подошел к нему еврейский мальчик.

— Пропустите во двор! — обратился он к нему с просьбой.

— Га! Во двор? Чтоб я пропустил? А тебе до двора какое дело, жиденя скверное? — прикрикнул воротарь, обрадовавшись, что есть на ком согнать злость. — Знаешь мою руку? Ты думаешь, кто я? Вот как оборву пейсы, тогда не посмеешь и наблизиться к браме ясновельможного пана!

— Не гневайтесь пане, — ответил вкрадчивым голосом, низко кланяясь, хлопец, — через то, зачем я пришел, может, и пану перепадет какой злотый… А где их так взять? На шляху не валяются… А пану стоять все возле брамы, ой-ой, как скучно: часом захочется и горло промочить…

— Да ты жиденя спрытное, — смягчил сразу тон воротарь, подкупленный и титулом, и обещанием злотых. — Ну растолкуй, чего тебе треба?

— Гершт ду:[45] тут приехал богатый татарин за лошадьми, хочет купить добрых коней. Мой тателе Лейзар, коли слыхали, настренчил его отправиться к ясновельможному пану, что, мол, у него наилучшие кони. Так вот этот татарин хочет их видеть и сначала порасспросить конюхов да челядь, чи нема у них какая ганч. А за то он даст сличный басарынок.[46]

— Разумный и твой татарин, — не взял его кат! Без людей кинься до ясновельможного, так он тебя так ошахрает… Он не ошахрает? Ого!.. Ну, нечего делать, волоки сюда своего татарина.

Через несколько минут татарин явился у брамы и, приложив руку сначала к голове, а потом к груди, произнес:

— Селай-ай-лекиц!

— Ну, забелькотал! — засмеялся воротарь, но шапку все- таки снял и, поклонясь, приветствовал с понедельником. — По-нашему умеешь?

— Умею, ого, еще как! Все с козаками базарил…

— Ну и якши,[47]— одобрил воротарь, употребив единственное известное ему татарское слово.

— Якши, якши! — захохотал татарин, показав свои, что перламутр, зубы.

— Коней хочешь купить?

— Коней, добрых коней.

— О, у нашего дидыча добрые кони, змеи — не кони: он их вывоживает и выпасывает по своим маетностям и сюда уже приводит… на продаж… Так хочешь, чтоб тебе посоветовали?

— Аллах тебя крой бородою за правду… Мне-то ее и нужно. Я бакшиш[48] не пожалую… Бакшиш бери, а правду говори! Без люди я пана боюсь.

— Его не бояться? Ой-ой! Так что ж, мы тебе поможем… Я вот все время был конюшим… Коней всех знаю от хвоста до гривы. Я б то не знал его! Это я недавно отпросился на спочинок в воротари: тут, известно, только ешь да спи… А коло коней много труда… Думаешь, не много? Ого! Так я к Миките.

— Вот и аман,[49] знаешь что? Гайда до шинка! Выпьем ракии,[50] меду… Приятель будешь, и Микиту зови.

— Гм! — почесал воротарь затылок. — Конечно, за келехом разговаривать способней. Еще бы не способней? Только вашему же брату — ракия законом запрещена?

— Закон в кожна сторона другой: в чужа сторона со своей закон не ходи!

— Хе-хе! Это ты ловко и хоть не нашей веры, а, видно, добрячей души… Только как бы это уладить? Миките-то вольно, а мне вот… А я, впрочем, что? Разве не воротарь? Харька попрошу за себя постоять, а сам, мовляв, по пыльному делу… Так, как! — сплюнул он в сторону, почесал еще раз между лопаток и, одевши торопливо керею, добавил — Подожди же, свате, здесь, я зараз.

Через полчаса три новых приятеля сидели уже в отдельной светлице лейзаровского другого шинка, что стоял на Житнем торгу, и вели за ковшами оковытой да меду дружескую беседу.

Сначала татарин повел разговор о посторонних предметах, не касаясь коней: о Киеве, о торговле, о мещанах, — да все подливал своим собеседникам трунков, потом, когда у них припухли глаза, а на багровых лицах выступили крупные капли пота, он перешел к расспросам о ихнем хозяине, о житье-бытье поселян в его маетностях, о челяди. Для собеседников эта тема пришлась по душе; но пока оковита не отуманила совсем их голов, то воротарь отчасти хвастался своим паном, а Микита, несловоохотливый по характеру, угрюмо молчал.