Первые коршуны - [27]

Семен попрощался пока со своими друзьями и быстро зашагал к усадьбе Балыки. Подойдя к воротам, он только что хотел постучать в них, как вдруг фортка отворилась и, к величайшему изумлению Семена, перед ним появился сам войт киевский Яцко Балыка.

— Боже! Ясный пан войт! Так вы уже вернулись? — вскрикнул он радостно, совершенно забывая, что Балыка уже не питал к нему прежних приятельских чувств. — Слава богу! Значит, и Галина вернулась вместе с вами? А я…

— А тебе же, хлопче, какое дело до моей дочки? — перебил его сурово Балыка.

При этом вопросе лицо Семена выразило явное недоумение, и он даже отступил шаг назад.

— Какое дело? Да разве вы, пане войте, не признали меня?

— Я-то признал! Как не признать такого молодца, дошли ведь и до нас чутки, — ответил едко Балыка, — а вот ты так, кажется, не признал нас, коли даже шапки не потрудился снять с головы.

— Простите, шановный пане войте, — произнес поспешно Семен, сбрасывая шапку и почтительно кланяясь старику, — обрадовался очень, забыл все… Вчера только прискакал в Киев и прямо к вашей милости, а здесь все заперто на замок, пан войт, говорят, выехал с дочкою чуть свет, а куда и зачем — никто не знает. Ну, мне уж в голову такие думки, думаю, а что как правда, что Галину…

— Да какое тебе дело до моей дочки? — перебил его снова войт. — Гей, слушай ты, иди себе лучше своей дорогой и не заступай мне шляху.

— Как, пане войте, да неужели же вы и вправду забыли?..

— Что забыл?

— Да то, что обещали отдать за меня Галину, когда я стану мастером.

— И останусь честным, богобийным горожанином, — добавил Балыка, пронизывая его суровым, грозным взглядом.

При этих словах Балыки лицо Семена покрылось ярким румянцем.

— Пусть-ка выйдет тот мне навстречу, кто говорит, что я не остался таким, — произнес он запальчиво и затем продолжал уже спокойнее, стараясь овладеть собою — Я знаю, пане войте, что этот коршун, этот злодей Ходыка, распустил обо мне по городу недобрые, постыдные наговоры, будто бы я за грабеж да за разбой сидел в Нюренберге в темнице.

— А ты, может, станешь уверять, что не был там? — перебил его войт.

— Был, довел меня до этого тот харцыза, только не за разбой, не за грабеж попался я туда, а за долги, которые я наделал через этого проклятого грабителя Ходыку!

— Слушай, ты мне здесь честных и верных горожан не смей порочить, если не хочешь попасть сейчас же в куну, — произнес угрожающим тоном Балыка. — Да стоишь ли ты сам хоть пальца этого Ходыки? Ишь, ловко как выдумал! Але рассказывай это кому хочешь, только не мне!

— Клянусь вам, пане войте, всем, что есть у меня святого на свете, — могилою матери, спасением души…

— Годи!! — крикнул грозно войт и с гневом стукнул палкой по мерзлой земле. — Не вспоминай по крайней мере своих несчастных родителей! Клятвами хочешь прикрыть свои паскудства? Я сам, слышишь, сам своими глазами читал бумагу, присланную нам от нюренбергского магистрата, которою извещались мы, что ты за разбой и грабеж взят мийской стражей в тюрьму.

— Бумага от нюренбергского магистрата? Что я за грабеж… за разбой? — повторил Семен, как бы не понимая произнесенных войтом слов, и подался назад.

— Так, так, — повторил Балыка, пронизывая Семена сверкающим взглядом, — что ты за грабеж и разбой попал в вязныцю и приговорен к каранью на горло.

— Святый боже! — вскрикнул Семен и всплеснул руками. — Так, значит, и на такое гвалтовное дело не побоялся пойти этот проклятый Ходыка?

— Ты слышал, что я тебе обещал, — перебил его грозно Балыка. — Тебе мало того, что ты осрамил навеки память своих родителей, так ты еще хочешь порочить и других честных людей и прикрывать свои постыдные вчинки гнусной ложью? Ложь тебе не поможет, и не удастся тебе опорочить Ходыку, потому что Ходыка здесь ни при чем: привезли нам этот папир наши же торговые люди, и они сами в магистрате посвидетельствовали и присягли на том же. Так что ж, ты станешь уверять нас, что и они лгали?

— Да, лгали, лгали! — вскрикнул запальчиво Семен. — Все это ложь, все это ошуканство, фальшованье папер. Все это дело рук Ходыки! Это он их подкупил и намовил марносвидчиты[44] против меня.

— Еще бы, еще бы, — произнес язвительно Балыка, не спуская с Семена полного презрения взгляда, — да разве был на свете такой злодий и розбышака, чтобы признался в своем грабеже: всегда виноваты люди.

— Пане войте, — заговорил взволнованным голосом Семен, с трудом сдерживая охватившее его негодование, — видит бог, что я люблю и уважаю вас, как родного батька, но и самому батьку своему не дозволил бы я так называть себя! Выслушайте же меня, поверьте мне… Конечно, нет у меня зараз в руках никаких доказов, кроме клятв и слов, но если мои слова, если мои клятвы ничего не значат для вас, то дайте мне срок, дайте время, и я докажу вам, что все это ложь и обман, что все это подстроил, — как, каким образом, еще не знаю, — но клянусь вам, что это подстроил он, этот аспид, этот кровопийца Ходыка, для того чтобы захватить мое майно и отбить у меня Галину…

— Старая песня! — перебил его Балыка. — Шесть вирогидных людей, подвойное, значит, число, присягли на том, так ты уж того… не паскудь даром клятьбами своего языка… и не смей мне в очи лаять честных и значных людей!