Первые коршуны - [24]

— Ах вы, христопродавцы!.. — заругался Деркач.

Но из толпы дрожавших от страха еврейских мальчишек выступил знакомый наш Сруль и с разгоревшимися от обиды глазами возразил запорожцу:

— Вы, пане лыцарю, задарма гневаетесь и лаете нас, даруйте мне слово. Ведь они бедные, гляньте, — указал он рукой на мальчишек, прижавшихся в угол, — с голоду, может, пухнут. Так что дивного, если им заманулось иметь гривну? А проте не знают же они добре ясного пана, чи он только пробьет руку, а чи й голову?

— Ах ты рабин! — усмехнулся Деркач. — А сам же ты чего трусишь?

— Мне гривны не треба! — отрезал он гордо. — Но чтоб доказать, что я верю панской руке, то, как ни страшно, а я подержу кухоль.

— Ой ли? — изумился запорожец и даже приподнялся на левом локте.

Вместо ответа Сруль схватил порывисто кухоль и стал плотно у стены, вытянув руку. Бледный, как стена, он затаил дыханье и замер…

Запорожец взглянул на него одобрительным взглядом и кивнул головой Щуке; тот тоже произнес сочувственно: «Молодец!»

Деркач, чтобы испытать храбрость мальчишки, начал медленно наводить пистолет. Мальчик стоял неподвижно, зажмуря глаза, и только больше и больше бледнел. Наконец грянул выстрел, и пробитая пулей кружка выскользнула из рук Сруля.

— Уф! — вздохнул он глубоко и вытер рукавом лоб, на котором выступили крупные капли пота.

— Ах ты, бестия забесовская! — вскрикнул в восторге Деркач и схватился на ноги. — Жиденя, а так ловко стояло под дулом… Ей-богу, это и нашему брату подстать:…такой завзятый. Кто б подумал! Да пусть меня на том свете заставят отплевываться, а не могу не обнять такого. — И запорожец, схватив Сруля руками, поцеловал его крепко. — Бери все десять гривен, все твои! — произнес он торжественно.

— И от меня столько же! — подсыпал Щука медяков из своей калитки.

— Дякую, ясное панство! — поклонился просиявший и вновь раскрасневшийся Срулик. — Только отдайте эти гроши лучше вот сим нищим!

— Стонадцать куп ведьм с Лысой горы мне на утеху, коли это чертеня не только отважно, но и благородно! — вскрикнул Деркач. — Говорят, что у жида души нет, а есть только пар; а вот у этого выплодка оказалась душа. Бери же все эти гроши и раздай сам своим нищим! А от меня возьми-таки себе на память вот этот дукат.

Еще пред медью мог устоять Сруль, но перед золотом глаза его заискрились; он схватил дукат и быстро поцеловал запорожца в полу зипуна.

— И от меня еще возьми, Сруль, хоть не дукат, а талер, но от щирого сердца! — произнес, вступая в хату, Семен Мелешкевич.

— Побратим! Товарищ! Семен! — посыпались к нему приветствия, и Деркач да Щука, поцеловавшись с гостем, усадили его на опрокинутый порожний бочонок.

— Ну, теперь, жидовье, с хаты долой! — крикнул на мальчишек Деркач. — Ты, Срулик, геть: я тебя потом окрещу и сделаю запорожцем. Представь себе, — обратился он к Семену, — … жиденя, а такое храброе и с душой… Просто ума не приложу: верно, его мамеле знакома была с нашим братом, — захохотал он весело.

— Я все видел, — ответил Семен, — стоял там и не хотел прерывать вашей потехи.

— Ха! А не видел ли, как он ловко стал сразу стрелять? — мотнул Деркач оселедцем в сторону Щуки. — Славный, бре море, выйдет братуха, бей меня сила божья, коли не славный!

— Еще бы! — обнял Щуку Семен, — Он и родился с зубами.

— И пьет гаразд, на руку охулки не ложит!

— Да полно вам, захвалите, — сконфузился Щука, — лучше на деле докажем, кто кого перепьет.

— Выпить-то дайте и мне на потуху: что-то уж вельми здесь меня жжет. А спор оставим до другого раза: теперь не час.

— Что там такое? — заинтересовался Деркач, поднося своему побратиму полный кухоль горилки.

— Стой, выпью, — Мелешкевич за одним духом выжлоктал кухоль и протянул его Деркачу снова. — Всыпь еще, — не берет.

— Эх да и побратим же душа! — вскрикнул от восторга Деркач и опрокинул себе в рот налитый для товарища кухоль, а потом уже снова наполнил его пенной и подал побратиму.

Когда опорожнен был второй кухоль, Семен прямо обратился к товарищам с такой речью:

— Эх, друзи мои добрые да коханые! Осело меня великое лихо, насмеялась надо мною щербатая доля! Но не о маетностях, не о дóбрах, не о моих обидах теперь речь, а об этом дурном сердце, что колотится больно в груди, а не разобьет ее, каторжной! — Он ударил себя кулаком гулко в высокую юнацкую грудь и, вздохнув тяжело, опустил на руки свою голову.

— Да что такое? Расскажи, разваж свою тугу! — обратились к нему с участием товарищи, пододвинув поближе бочонки, заменявшие в этом кубле запорожца и стулья и кресла.

— Да, нужно все сказать: не хочу крыться, — заговорил нервно, после долгой паузы, Мелешкевич. — У войта Балыки есть дочка… единая, как солнце красное на небе. Мы с ней еще с детства слюбились, дали слово друг другу… Покойная мать ее благословила тайком нас, да и старик ничего… жаловал… А теперь пропала голубка, а без нее мне не жить…

— Э, чорты батька зна що! — возмутился Деркач. — Чтобы из-за бабы такое плескать языком: да не народилась еще на свет та красуня, чтоб стоила нашего мизинного пальца. А то не жить! Тпфу! Вот у меня просфорница, — хоть и не подобает нашему брату коло скоромины ялозиться, да за нашим кордоном бог простит, — так на что, говорю, просфорница, и огрядная, — есть что обнять, словно груба, — а все же за нее я и ногтя своего не отдам…