Первое «Воспитание чувств» - [62]

— Все кончено, — произнес он в свою очередь, глядя на два-три старых перышка, забытых среди бумаг, а теперь потрескивавших в золе.

И расхохотался.

— Чему ты смеешься? — спросила мадам Эмилия и, подойдя, оперлась на его плечо. — О чем ты думаешь?

— О чем я думаю?

— Ну да, о чем?

— Не одно только будущее наше исчезает, как дым: посмотри на прошлое, что у нас было!

И он указал на бесплотные полоски сереющего пепла, вместе со струйками дыма увлекаемые в дымоход.

Эмилия молчала, усевшись к нему на колени, и тоже смотрела в камин.

— Ты помнишь, — слегка оживился он, — помнишь тот вечер прошлой зимы, когда мы оба так же сидели у огня, а бумажный комочек горел и порхал в очаге, совсем как эти?

Она ничего не ответила, ей хотелось плакать.

— Как все это далеко, не правда ли? Мы столько успели с тех пор! Эмилия, мы уже не держимся за руки под столом.

— Не держимся, — вздохнула она.

— И не прогуливаемся вместе по саду!

— Не прогуливаемся!

— Скажем последнее «прости» тем молчаливым вечерам, когда я только смотрел на тебя, и этой комнате.

— Твоей тоже, она мне так нравилась! — с новым вздохом кивнула она.

— Ах, мы провели там столько счастливых часов; те, кто придут туда после нас, может быть, захотят того же, но ее стены никогда не будут к ним столь же добры.

— Однако с ней связано и много страданий, особенно моих!

— А моих?

— Не в этом суть. Я сохраню только минуты счастья. А помнишь, как ты прислушивался там, наверху, ловя ухом звук моих шагов по паркету и скрип окна, когда я его открывала?

— А помнишь, как мягко горела лампа, что каждый вечер освещала твой склоненный лоб, и этот ее абажур с наклеенными мелкими розовыми цветочками? Круг, очерченный ею на потолке, был для меня целым небом, пока ты грезила обо мне, я сидел рядом и созерцал наши мысли, витающие у нас над головами.

— Да, — произнесла она, обращаясь к себе самой, — никто уж нам этого не возвратит.

— Никто не возвратит, — повторил за ней Анри.

— Завтра, завтра! — Эмилия начала всхлипывать с ребяческим нетерпением. — Скорее бы это завтра!

— Ты сама так решила, — прервал ее Анри. — Что нас ожидает в будущем? Один Бог знает!

И он вновь впал в задумчивость.

— Ты уже раскаиваешься? — вспыхнула она и пронзила его огненным взглядом. — Ты меня не любишь больше? Что ты намерен предпринять? Впрочем, у нас нет времени.

— У нас уже нет времени, — повторил он за ней, словно повинуясь какой-то внешней силе. — Ах, кто бы мне сказал тогда, в день, как я увидел тебя впервые у входной двери!

— Ты что, жалеешь о былом?

— Довольно, хватит об этом!

— Но говоришь-то ты один!

— Замолчи, замолчи! — взорвался он, резко вскочив. — Не мучай меня своими сомнениями, сама же видишь, что я отдаю тебе все, все покидаю ради тебя.

— Да ведь я… я же тебя не держу!

Но он продолжил:

— О, если бы я мог пожертвовать тебе чем-то большим! Скажи только, что еще я должен сделать, вырази свою волю. Да говори же: ты чем-то еще недовольна?

Она поцеловала его:

— Что ты, мы все правильно сделали, само небо внушило нам эту мысль: здесь мы были счастливы только наполовину, нам все мешали — люди, целый свет; там мы будем принадлежать только друг другу, станем свободными.

А он шагал взад-вперед, говорил громко, его жесты обрели силу, а лицо озарилось, словно наш герой готовился произвести на свет мысль, способную преобразить все.

— Нам тут нечем дышать! — восклицал он. — Остаться значило умереть, покинуть тебя было бы преступлением, так иди же за мной, уедем вместе, общество препятствует нашему чувству — оставим ему его предпочтения, предрассудки, убежим оба, ты только доверься мне, и я стану тебе опорой, я обещал это и слово сдержу.

— Да кому ж мне еще довериться, — простонала она, — если не тебе? Кто, кроме тебя, любит меня в этом мире?

— Поскольку Господу была угодна наша любовь, он не оставит попечением этот союз, а к тому же теперь день и ночь, утро и вечер — все будет наше, Эмилия, ты будешь носить мое родовое имя, станешь моею женой, и только моею, а я — твоим мужем и ничьим другим!

— Хотела бы я, чтобы все это уже произошло, — потупилась она.

— Я берусь устроить твою жизнь, найти для тебя уголок на этой земле, буду охорашивать его, словно гнездо, чтобы укрыть в нем нашу любовь, устилать кружевами и бархатом, разукрашу все в твои цвета, да и в мои тоже, это будет наше убежище, ничья нога туда не ступит, я защищу тебя, встану на страже: захоти только кто тебя оскорбить, я буду иметь право убить его; нам больше не нужно прибегать ко всяческим низостям, чтобы скрыть свое счастье — оно выйдет на яркий солнечный свет и расцветет еще пуще.

Она покачала головой:

— Когда я об этом подумаю, сердце замирает, словно от сияния небес: мы были так счастливы в этом доме, что…

— Мы никогда не испытали здесь настоящего счастья, — перебил он ее. — Разве в самые светлые часы мы тысячу раз не проклинали этот кров? Не надо больше об этом, воспоминания рвут мне душу, словно угрызения совести. Однажды мы вернемся во Францию, ведь так? Но тогда настанет иное время: тот самый свет, что теперь нас отвергает, повернется к нам лицом, ибо я приеду богатым!

— Богатым?

— Да, богатым. Почему бы и нет? Я поступлю точно так же, как все сильные духом, кто камень за камнем возвели те дворцы, в которых они правят миром, и вернулись в каретах посмотреть на деревни, откуда ушли босиком; многие из них стоят меньше моего, и не было ни одного, кого бы, как меня, поддерживал во дни его слабости ангел, укрепляющий дух, способный взять мою голову в ладони и утереть мои слезы.