Первое «Воспитание чувств» - [33]

Этажом ниже часы пробили семь, он затворил окно, сел на стул и заснул. Свеча на каминной полке продолжала гореть, и ее пламя отражалось в зеркале.

XIV

Вечером Анри заявился к Морелю, по макушку заляпанный уличной грязью, промокший до костей, вид он имел бледный, а голос срывающийся. Войдя, плюхнулся в кресло и сжал голову обеими руками в знак совершенного отчаяния.

— Осторожнее! — воскликнул хозяин дома. — Вы изомнете кружева моей куртки!

— Ах, Морель, как мне плохо!

— Привстаньте, вы сидите на моих штанах.

— Я — несчастнейший из смертных! — не унимался гость.

— Куда, черт подери, я засунул свои красные сафьяновые сапожки? — только и пробормотал Морель.

Он схватил каминные щипцы и потыкал ими под кроватью.

— Знали бы вы, что я выстрадал!

— А посмотрим-ка под комодом, — обратился к самому себе Морель, — если б я их где-нибудь оставил, то, сдается мне, не мог бы этого не заметить.

— Нет, нет, я больше не в силах терпеть! — воскликнул Анри. — Должен же быть этому конец!

— А-а-а! Вот они! Согласитесь, было бы весьма некстати, если бы они затерялись, ведь такие отыскать трудновато! Представьте, дорогуша, мы провели адскую ночку: после шампанского — пунш, за ним последовал грог, потом — кирш, ром и целая свита им подобных, затем мы взяли копченой селедочки, чтоб подсобить пищеварению, и два часа напролет хлестали бордо. А перед расставанием заказали завтрак, и пришлось еще есть… я выпил больше всех… ах, прямо сил нет!

Далее последовал гомерический зевок, Морель расправил плечи, да так, что хрустнули суставы локтей и запястий.

— Если б вы знали, что со мной стряслось, вы бы поняли! Но Боже мой, Боже мой!

— Ах! Славно же мы повеселились: за ужином среди нас затесался некто смахивающий на немецкого барона, он пришел с малышкой Ирмой; так вот, он ни слова не понимал по-французски и желал расцеловать всех женщин. Напился, как польский сапожник, и хлебал из собственной шляпы; над ним издевались все, а он ничего не замечал, его заставляли глотать всякую всячину: уксус, горчицу, большие редиски целиком, как пилюли… да, было отчего надорваться со смеху; например, у него имелись недурные сигары…

— Могли бы вы подумать, что она на такое способна? Вы, знающий ее так давно…

— Она? О ком это вы? О Луи? Честное слово, нет! Этот бедняга Бушро такого не заслужил. Признаю, он глуп, но после всего, что он для нее сделал… Промотать пятьсот тысяч франков ради дамочки из семейства куриных, и чтоб тебя потом!.. Нет, нет и нет!

— Я слишком много пережил, перестрадал, — еле слышно прошептал Анри.

— Отвергнуть на роскошном балу руку этого бедного малого и предпочесть ему такого кретина, как герцог де Нуайон! И все только потому, что тот, первый, то бишь Бушро, катится вниз и его не сегодня-завтра схватят! Так теперь, значит, можно, хихикая, прохаживаться у него перед носом под ручку с другим?! Какая выжига! Они, знаете ли, все таковы: добренькие милашки — когда вы богаты, свирепые твари — как только вы обеднеете. Вот и я…

— …А я думал, что она меня любит, ведь она сама мне сказала это, да еще как часто повторяла!

— Хотя вот толстуха Генриетта из «Водевиля», она не такая. Вы ведь ее знаете? Д’Амбург бросил ее ради англичанки, приехавшей сюда в прошлом году с посольством. Ну так вот, когда посольство отправилось восвояси, она тотчас вернулась к нему, как ни в чем не бывало, между тем этот идиот, папаша Мориссо, этакий пузан-банкир с улицы банкира Лаффита, предлагал ей очень приличное содержание при условии, что она останется с ним, а теперь, после всего, что было, д’Амбург время от времени охаживает ее по филейной части, чуть только выпьет лишку, что, впрочем, случается с ним каждый день.

Анри ничего уже не говорил, только изумленно смотрел на словоохотливого Мореля, а тот меж тем продолжил:

— В общем, дуреха она, но беззлобная! Впрочем, и я знавал нечто подобное в Латинском квартале, там частенько изнашивают старые башмаки, подаренные одним, — у другого, и всегда все в том же чепчике и голубеньких чулках; как сейчас вижу одну такую…

Для человека в горе все те, кто не говорит с ним о его страдании, изъясняются на иностранном языке. Уставясь в пол, Анри слышал, как слова сменяли друг дружку, но не вникал в их смысл, сосредоточившись на собственной боли.

— Вот почему мы всегда с удовольствием встречаемся. А какой лихой канкан мы сплясали под конец! Встали посреди круга, она была обряжена неперебесившейся андалузкой, а я, как обычно, — в своей парадной униформе предводителя каннибалов… Ну-ка, что вы скажете об этом плюмаже? А как вам вот такое па? Раз-два! Вот так — вперед, хоп-хоп — и эдак, раз, два — бух! Ой-ой! — жалобно простонал он. — Как я больно ушиб колено! Задел за ножку стола… Да и не видно тут ничего, я только что встал, а когда вы вошли, окон еще не открывали. Здесь не светлее, чем в печной топке или в какой-нибудь фразе Сент-Бёва.

Он отдернул занавеси, и дневной свет, ворвавшись в комнату, явил глазу Анри полную картину беспорядка. Иному наблюдателю зрелище сие преподало бы моральный урок, однако его оно вовсе не поразило. Вещи были навалены кучей, лежали вверх тормашками, вперемешку, должным образом аттестуя человека, который слишком поздно воротился с ужина, а там чересчур засиделся. Потому сорочка валялась на полу, брошенный на стол плащ перевернул чернильницу, сапог покоился в шляпе, панталоны подметали пол под стульями, расческа торчала из книги, галстух из тазика для мытья, а перчатки из ночной вазы. Что до Мореля, все еще щеголявшего в кальсонах, а теперь засунувшего босые ноги в домашние туфли нарочито грубого плетения, то он, накинув на плечи служивший теперь халатом старый бархатный редингот, вид имел измученный и устрашающе зевал; минувшая оргия оставила на лице его ту зеленоватую бледность, что проявляется только на следующий день, словно угрызения самое плоти, из-за чего живые люди начинают походить на мертвецов, лицо жухнет, тело покрывается испариной, а глаза слезятся от дневного света. Подлинное пробуждение после хмельного застолья во всем своем ничтожестве: когда душевный жар прокис, а лихое возбуждение потухло.