Первое «Воспитание чувств» - [11]

— Что это с вами? — наконец подает она голос.

— Со мной? — встрепенулся, словно пробудившись, Анри. — Ничего… Совсем ничего, уверяю вас.

— О чем вы думали?

— Не знаю.

— Вижу, вы рассеянны. Совсем как я: сотню раз на дню ловлю себя на том, что грежу о тысяче самых незначительных бессмысленных пустяков и вечно теряю из-за этого уйму времени.

— И в добрый час, мадам, вы разве не находите, что это время протекает, не задевая нас, так мягко, что в мыслях не остается и следа радости или боли?

— Вы так считаете? — прошептала она.

Он продолжил, не заметив, какой симпатией согреты эти три слова, ибо принадлежал к тем, кто норовит завершать каждую начатую фразу.

— Такие мгновения оставляют в нашем мозгу лишь некую тень, печаль нежного припоминания, и мы любим оживлять ее, когда грустим.

— Как вы правы! — с жаром восклицает она.

— У моего отца в саду росла большая вишня… цветки на ней раскрывались всегда по два. Если б вы знали, как хорошо было засыпать в ее тени! Все считали меня ленивцем и обормотом.

С коротким снисходительным смешком, как если бы перед ней был ребенок, она роняет:

— Быть может, они не так уж были не правы?

— Ну, особенно зимой…

— Ах, зимой!.. И вы тоже? Здесь я похожа на вас, да здравствуют вечера у камелька! Они прямо созданы для тихих бесед!

— И я целыми вечерами сиживал в кресле — один; сколько же дров я перевел за этим занятием!

— Ах, как нам было бы хорошо вдвоем! И меня мсье Рено частенько поругивает из-за того же, но каждому свои радости: я-то в город не выхожу, в свете не появляюсь, я бедная, всеми забытая женщина, живу скромно и уединенно.

— Но почему? — Анри, как может убедиться читатель, уже отваживается задавать собеседнице вопросы, ибо к этому времени они стали немножко друзьями, не потому, что назвали бы себя так, но таков тон их беседы, говорящий сам за себя.

— Почему? — Она задумалась. — Да разве у меня нет мужа, дома?.. И потом, я не люблю светскую жизнь. Свет так зол, низок, так фальшив!

— И я не хожу на балы, они наводят на меня скуку, я в жизни не танцевал.

— Ах, уж это вы напрасно, танцевать надобно по меньшей мере уметь. А вы, значит, настоящий медведь?

И она принимается хохотать, показывая великолепные зубы.

— Право же, это ни в какие ворота!.. Когда человек так молод! — И уже серьезно добавляет:- Ну, потом — то вы переменитесь.

— Откуда вы знаете?

— Так и будет, поверьте мне.

— И когда же?

— Как только вы захотите понравиться какой-нибудь… кому-нибудь.

Она запинается. Анри краснеет.

— Вы так считаете? — бормочет он.

Сделав два шага, она встает прямо перед огнем, вытягивает к пламени одну ногу, потом другую и, стоя, греет подошвы своих черных туфелек, смотрясь в зеркало и приглаживая локоны.

— Какая у вас чудная шкатулочка! — восклицает она, взяв в руки ларчик красного дерева со стальными заклепками, лежавший на каминной полке меж двух медных подсвечников. — А что внутри?

— Там мои письма.

— Вы ведете переписку? Ого! Вы запираете свои письма на ключ? — И она тотчас меняет тему разговора: — Удобно вам в этой комнате?

— Вы сами видите: я ее не покидаю.

— Она и впрямь хороша, совсем как моя внизу; вы ее, наверное, не видели? Никогда туда не входили?

— Никогда.

— Мне эта больше нравится, она просторней; кстати, я здесь довольно долго жила, она была моей до того, как вы приехали сюда.

— Ах! Так вы здесь жили? — переспрашивает он.

— Мне сейчас придется вас покинуть, — вдруг объявляет она. — Сегодня вечером к нам придут гости на обед, надеюсь, вы спуститесь пораньше?

Она отступает от стола Анри, готовая уйти. Но, проходя мимо кровати, останавливается, завидев над ней акварельный портрет.

— Это, кажется, ваша сестра? Вы мне не говорили, что у вас есть сестра. Как ее зовут?

— Луиза.

— Луиза! Мне нравится это имя. Но я не могу рассмотреть ее отсюда. Уже темно, а занавесь мешает.

Она отдергивает к стене полог, закрывающий изножие постели, и, чтобы лучше разглядеть портрет, всем телом подается вперед, так что тюфяк легонько проминается под ее тяжестью.

— Как по-вашему, сестра на вас похожа? — внезапно спрашивает она, оборачиваясь к нему.

Анри, стоя позади нее, рассматривал удерживаемый гребнем тяжелый пук черных волос на ее затылке и спину в коричневом платье; лицо ее, когда она обернулась и глянула через плечо, показалось ему очаровательным, а она между тем снова переспросила, уже почти лежа на его кровати:

— Да ответьте же, она на вас похожа?

— Так говорят.

— Особенно глаза, правда? Голубые, как у вас, — она поочередно разглядывала портрет и физиономию Анри, — и с черными бровями, это редко бывает, и строение лица то же… но мне кажется, волосы у нее светлее ваших.

Она уперлась кулачками в кровать; ее шелковый передник цеплялся за льняное покрывало, коленки, вдавливаясь в коврик, лежавший в ногах постели, стягивали его вниз, и он помаленьку сползал на пол, раскрасневшееся улыбающееся личико сияло вдохновенной пытливостью, обычно полуприкрытые, а теперь широко распахнутые глаза неотрывно смотрели в глаза Анри, и тот также глядел на нее в упор.

Ресницы у нее были длинные и загнутые, зрачки густо-черные, и на их ярком, будто эбеновое дерево, фоне змеилось множество золотистых прожилок, кожа век слегка коричневатая, глаза от этого казались еще больше и словно таяли от любовного изнеможения. Как мне нравятся эти большие глаза тридцатилетних женщин с кожей, едва приметно тронутой желтизной осенней листвы, проступающей ярче на нижнем веке, их взгляд, по-андалузски жгучий, по-матерински нежный, томно медлителен; они то вспыхивают, как факел, то подернуты дымкой, подобно бархату, они способны внезапно раскрыться, метнуть молнию и тотчас вновь укрыться в тени утомленных ресниц.