Первое «Воспитание чувств» - [105]

Все они (за исключением Анри) сходились по субботам в его убогом жилище, говорили об искусстве, о путешествиях, сообщали друг другу свои планы и прожекты, делились надеждами; но художники покинули его, как только закончился курс, в конце концов и актеры перестали заходить, решив, что он дает слишком много советов и не желает замечать их успехов, остались лишь двое молоденьких хирургов — они действительно были очень преданы Жюлю, прощая ему непонятные вирши вместе с претенциозной прозой, но считая добрым малым и прекрасным товарищем.

Легко представить себе, как жадно Жюль набросился на Анри, некогда так умевшего его понимать; со своей стороны, Анри было очень приятно повстречать старинного друга, уж точно надежного, не болтливого, умного, с кем можно поделиться планами на будущее и ежедневными победами.

Они уже ни о чем не думали одинаково и не строили похожих умозаключений: скептицизм Анри остался наивным и деятельным, тогда как у Жюля подобное состояние ума выглядело радикальнее и рассудительнее. Жюль проникся чрезмерным презрением к женщинам на практике, сохранив преувеличенное почтение в теории; Анри же, не ставя их так высоко, любил куда больше, к тому же первый прибегал к услугам особ самого низкого разбора, предаваясь рядом с бедной проституткой грезам о прекраснейших любовях и ярчайшем пламени любострастия, а вот Анри выбирал себе первоклассных возлюбленных, позволявших ему отведать любые дары женской нежности в достатке и холе, со всеми изощрениями новейших услуг цивилизации.

Несмотря на ненависть к людям, Жюль не смог вполне избавиться от своей природной доверчивости, легко поддавался на уговоры мошенника, а то и вора, но редко бывал одурачен, ибо никогда не состязался с ними в хитрости и не мнил их победить. Напротив, Анри, любивший все человечество, не доверял ни одному из его представителей; он подразделял их на два больших подвида: жуликов и ничтожеств; во второй входить не желал, но льстил себя надеждой, что не принадлежит и к первому.

Когда они вместе строили догадки о следствиях чьего-нибудь поступка или поведения, почти всегда выходило, что случай давал перевес доводам Анри, а между тем логика оставалась на стороне Жюля; бывало, однако, что прав оказывался Жюль — тогда Анри вообще переставал что-либо понимать и даже терял способность выражать свое удивление словами.

Он не одобрял беззаботности своего друга относительно современной полемики вокруг политических событий, меж тем как сам подстерегал появление самоновейших фактов и шел по следам всех мельчайших инцидентов; со своей стороны, Жюль не видел смысла в подобном перебирании мимолетных пустяков, лишенных парения духа; он безнадежно путался в нюансах партий и мелких групп, а если ему случалось слышать о словопрениях в Палатах — не умел различить личных амбиций в перипетиях правительственной жизни.

В истории его волновало движение основных людских масс, позволявшее судить об ее общем ходе, и обуревавшие отдельного человека страсти, могущие облегчить понимание поступков; Анри в подобных же штудиях ограничивался поиском причин и следствий, однако не поднимался достаточно высоко в рассмотрении первых и не слишком далеко прослеживал вторые.

Его любовь к местному колориту тоже имела исключительно поверхностный характер, не распространялась дальше тех поводов, что позволяли о нем заговорить, — он не чувствовал его присутствия, пока ему не говорили: «Это колоритно», да и в книгах его не угадывал, кроме тех мест, где на сей счет имелись прямые указания; вообще, дочитывая книгу и торопясь перевернуть последнюю страницу, он не был способен на тот род самостоятельного труда, при котором события переживаются вновь, воскресают мертвецы, руины становятся опять дворцами — и жизнь начинается заново, то есть к такому одинокому бурлению мысли, состоящему из усилий ума, научных сведений и плодов вдохновения, когда в результате молчаливого плодотворного внутреннего напряжения история поднимается до высот философии и искусства, поскольку она нуждается в мысленных экспериментах, чтобы остаться истинной, и переменах перспективы, чтобы таковой казаться.

Жюль, еще не завершивший накопления знаний, ограничивался перечислением известных ему мнений и различного рода фактов, предоставляя другим делать выводы; Анри же начинал сомневаться только там, где это было рекомендовано, он пылко отстаивал все, что принято считать неопровержимым, и отваживался отрицать лишь то, что вызывало всеобщее неодобрение.

С литературой дело обстояло еще хуже. Анри совершенно освободился от преувеличенных восторгов молодости, но вместе с ними распростился и с энтузиазмом, этим высшим пониманием всего, что есть в мире прекрасного; пошлая мысль его уже не ожесточала, а в душе не стало места обожанию шедевров. К тому же его предпочтения обратились в иную сторону и выглядели теперь по-другому. Совсем не то у Жюля, сохранившего и былые художественные пристрастия, и нервные антипатии.

Книги, которые Анри читал по вечерам в кровати перед сном, были современными романами, пьесами, только что наделавшими шуму, фельетонами или водевилями. Если же ему хотелось чего-нибудь посерьезнее, он выбирал творения эпох, литературных по преимуществу, написанные самыми «правильными», изысканными авторами, общепризнанными гениями. Его любимым поэтом сделался Гораций, он охотно проглядывал судебные речи Цицерона, ему нравилось отыскивать у Расина нежные чувства, похожие на его собственные, он даже находил удовольствие в многочисленных аккуратно повторяющихся извивах, каковыми изобилует стиль Фенелона. От