Первое лицо - [103]

Я не мог понять, почему нельзя просто обменяться новостями, похохмить и приятно провести вечер. Но Пия завелась не на шутку. А я тщетно пытался возобновить разговор о Черри.

Да пошел он, этот Черри. Я хочу поговорить о том, что меня гложет, Киф, сказала Пия. Как ты считаешь: если бы наша планета могла выбирать свое будущее в обличье одного человека, выбрала бы она Зигги Хайдля или нет?

Но я не мог принять такой ход мыслей. Не мог – и все тут. Для этого мне пришлось бы поверить, что он самый обычный человек. А как можно сравнивать деяния одного мелкого преступника с неким кризисом, крахом, масштабы которого не позволяют даже приблизительно осознать его границы? Со страшным насилием, которое подкрадывалось ко всем и каждому? Быть может, мне просто не хотелось замечать, что мир катится в тартарары. И поэтому я ответил «нет» – в ее рассуждениях мне виделся не австралийский, а сугубо американский образ Хайдля.

Что значит австралийский образ? – Она рассмеялась. А есть немецкий? Или американский?

Нет, снова возразил я, но развивать тему не стал: а вдруг она права или, может, не права – я просто отшутился и заказал еще выпить.

А потом Пия спросила, помню ли я, что было на последнем слайде.

6

Возникшая перед мысленным взором картина застигла меня врасплох, резко окрасив розовым кожу, под которой проступили синие бороздки вен.

Я вспомнил, что мы, застыв как вкопанные, смотрели на качавшийся труп, не в силах оторвать взгляд. Само собой, труп на снимке не раскачивался – разве такое бывает с неподвижными фотографиями?

Пия припомнила, как ей тогда в конференц-зале мерещилось, будто что-то еще в той комнате шевелится. Или сама комната, или нечто за ее пределами.

Я знал, что она имеет в виду под этим мощным движением (по всей вероятности, ход истории, наше будущее, или наши души, или все вместе) и ощущением сиюминутного понимания, которое растворилось так же быстро, как и пришло ко мне.

Мы разглядывали его во всех деталях, говорила Пия, я помню, как ты впился взглядом в экран.

Я заказал «Апероль шприц» в надежде, что он поможет перевести разговор в другое русло. Но Пия решительно и, похоже, давно хотела излить загрубевшую на новой земле душу, побеседовать о том, чем можно поделиться только с человеком из своего прошлого пространства и времени… из другой страны… ошибочно полагая, что с ним – наконец-то – можно будет говорить на одном языке.

Но нет.

И все же она продолжала, слегка склонив голову, хотя раньше я не замечал за ней такого странного упорства.

До последнего я надеялась, произнесла Пия, что это постановочный трюк.

Официант вернулся со скверными новостями: для нас не могут сделать «Апероль шприц», но предлагают что-то похожее – свое фирменное.

По словам Пии, сначала она не понимала, где произошел сбой, – в проекторе или в наших глазах, и ждала, что вот-вот все станет на свои места.

Два «Псевдонегрони», обратился я к официанту.

Я думала, у меня глюки, проговорила Пия.

А я подумал, что, возможно, в мире на смену старому порядку пришел несусветный новый, которому мы не в силах противостоять, и поэтому нам остается только наблюдать, ожидая резкого пробуждения и не подозревая, что на самом-то деле впереди у нас лишь непроглядный сумрак в этой жизни, где ни одно сердце не может достучаться до другого.

Пия одарила меня полным нежности взглядом. Так смотрят на ускользающие материи. Так смотрят влюбленные. Она наклонилась и взяла меня за руку.

Ей явно хотелось сделать какое-то важное признание, а у меня не было причин ее отговаривать.

Можно кое-что сказать, Киф?

Конечно.

Меня не колышет, честное слово. Возможно, на твоем месте я поступила бы точно так же.

Пия наклонилась еще ближе, впившись в меня испытующим взглядом. Через мгновение я понял ее чувства. В равных долях – безысходность и восхищение. Морщинки вокруг ее глаз наполнялись слезами. Пару раз моргнув, она запрокинула голову.

Думаю, ты убил его, Киф. Но это не убить. Правда?

Я видел, что Пия искренне верит, что так все и произошло; ей необходимо было верить.

Правда, сказал я. Это не убить.

Глава 21

1

Все, с кем я встретился в тот вечер, оказались мне чужими. Они утверждали, что знают меня, и тепло приветствовали, как доброго старого друга. Но я их не узнавал. Их тела мучительно балансировали между вздутием и сжатием, а лица были какими-то отсутствующими. Поначалу казалось, что все они в масках – причудливых и по большей части застывших в изумлении. С эрозией организма все лишнее ушло. С ними происходило нечто, о чем они не знали, а сейчас все уже было закончено. И как бы в качестве последнего приговора добродетели и пороки нивелировались, проявляясь в виде обвисших щек, пустых слезливых глаз и истончившейся, вялой кожи. Обнимавшие меня руки были дряблыми, ввалившиеся щеки – необычно сухими, а настрой этих людей и отношение можно описать лишь как усталое смирение. Увидев тем же вечером и свое схожее отражение в оконном стекле паба, я с ужасом понял, что время не пощадило и меня – вынесло мне свой приговор, столь же суровый, как и для всех. Прошло слишком много времени, и я стал другим.

Назад возврата нет.