Первое дело Аполлинарии Авиловой - [71]

Каким же я выглядел идиотом, когда, наставив пистолет на толпу провожающих покойного графа в последний путь, я искал дневник в гробу. Поняв, что меня в очередной раз обвели вокруг пальца, и кто, девчонка, я выстрелил в воздух и бросился бежать, петляя, словно заяц, между могилами.

Мною овладело отчаяние. Я должен был во чтобы-то ни стало добыть дневник, иначе жизнь моя оказалась бы пустой и никчемной. Проводить время в праздном ничегонеделании и ждать стука полицейских в дверь — не для меня. Никакая другая мысль не посещала мою голову, чувство страха мне было неведомо — загнанный зверь вышел на последнюю свою охоту. Снова я занял пост возле дома старухи Рамзиной и ждал удобного случая.

Вечером того же дня ее карета с кучером и лакеем на козлах выехала из ворот. Когда лошади неторопливо стали поворачивать за угол, я выскочил им навстречу, схватил их за узды, подпрыгнул и ударом кулака сбросил кучера на землю. Сорвал с него армяк, высокую шапку, забрался на козлы и погнал к Авиловой. Лакей сидел рядом, помертвев от ужаса.

— Молчи, дурак, — бросил я ему. — Сделаешь, что скажу, не трону.

Он стал кивать головой словно китайский болванчик.

— Постучишь в дверь, вызовешь Аполлинарию Авилову. Скажешь ей, что тетушка прислала. Она тебя в лицо знает?

Прошка кивнул опять.

— Смотри, язык не проглоти. Если они тебя заподозрят — не жить тебе, буду на мушке держать, чтобы тревогу не поднял.

Так и вышло. Лакей вызвал Авилову, она села в карету, а через несколько шагов Прошка соскочил с запяток и был таков.

Авилова застучала в стенку кареты, заподозрив что-то, но я только подхлестнул лошадей. А когда сзади послышалась стук копыт, я выхватил пистолет и начал стрелять, почти не целясь.

Всадник догнал карету, прыгнул на ее крышу, а потом напал на меня — мы скатились в сугроб, а лошади помчались дальше.

Я был сильнее — схватив Сомова за горло (а это был он, штабс-капитан, любовник Авиловой), я принялся душить его. Он уже хрипел подо мной, но тут моя голова будто раскололась, и я упал без сознания.

Очнулся я в тюремной камере, а позже узнал, что меня обвиняют в четырех убийствах, покушениях на смерть, нанесении телесных повреждений, поджоге, воровстве, подлоге и незаконному провозу оружия. Я все признаю, кроме одного: я не убивал графа Кобринского. Не думаю, что доказательство сего очень облегчит мою участь, но я не хочу брать на себя чужую вину.

Прошу учесть мое чистосердечное признание.

Написано моей рукой, февраль 1890 года, в N-ской тюрьме.

Марко Дожибовский (Иван Лямпе)

* * *

Штабс-капитан Николай Сомов — поручику Лейб-Гвардии Кирасирского Его Величества полка Алексею Красновскому, Москва.

Алеша, дорогой!

У меня радость! И не только у меня — весь город радуется! Поймали убийцу. И сделал это не кто иной, как твой покорный слуга. Хотя я хвастаюсь — Полина очень мне помогла.

Им оказался учителишка, штафирка, немец! Он еще успел убить графа Кобринского, приехавшего к тетке Полины в гости, поджечь дом Авиловых, где оставил привязанную к стулу институтку и украсть Полину! Не буду тебе описывать все так подробно — надеюсь скоро быть в Москве, там посидим за бутылкой мозельского, я все тебе и расскажу. А сейчас, брат, напишу о поимке.

После похорон графа (он был задушен негодяем) я отвез Полину домой и строго-настрого наказал носа из дома не высовывать. А сам поехал в гарнизон, полковнику Лукину требовалось мое присутствие — я еле выпросил у него отпустить меня на похороны графа.

Полковник занял меня делами до вечера. Наступили сумерки, а мне надо было к Полине, я обещал охранять ее. Вскочив на Дуная я поскакал прямиком к дому Авиловых. Испуганная горничная, увидев меня, разъяренного, сказала, что госпожу повезли к тетушке — та карету за ней прислала.

— Как к тетке? Я же велел ей сидеть дома?!

Пришпорив коня, я поторопился к Рамзиной. Но в конце длинной улицы, ведущей в совершенно другую сторону, я увидел карету. Еще мгновение, и она скроется из виду. Я перевел Дуная с рыси на галоп и быстро нагнал мерзавца.

Как я не сломал себе шею, до сих пор удивляюсь, но я настиг его, сбросил с козел, и мы принялись бороться. Я уже побеждал, но тут Полина приложила разбойника палкой и не дала мне тем самым завершить схватку, так как все уже было кончено. Впрочем, я все равно ей благодарен. Она прекрасно вела себя в опасной ситуации. Бой-баба, а не воспитанница института благородных девиц.

К нам уже бежали: городовой с шашкой-селедкой на боку, дворники, зеваки. Один из них вел под уздцы моего Дуная — умница продолжал скакать за нами. Полина опустилась коленями на снег и принялась меня ощупывать.

— Как ты, не ранен? — в ее голосе слышалась такая тревога, что я не удержался и поцеловал ее. Она отпрянула, встала и отряхнула снег. — Если ты опять принялся за свое — все в порядке. Жить будешь.

Я остался у нее. Задремал лишь под утро, когда тьма стала расползаться серыми клочьями, но почти сразу же проснулся и обнаружил, что она тоже не спит.

— Ты чего не спишь, Полинушка?

— Думаю…

— О чем? О нас с тобой?

— О графе Кобринском.

Вот еще новости! Я даже сел в постели от удивления. Мне казалось, что после такой ночи, когда мы, возбужденные от радости, скачки и мороза, вернулись домой и тотчас же набросились друг на друга, у Полины не будет никаких других мыслей, кроме как о нас двоих. Потому что не бывает мыслей у выжатого лимона, а именно таким фруктом я себя чувствовал после второй бешеной скачки за последний день.