Первичный крик - [211]

Я сказал только: «Чушь!» Я вернулся на кушетку и мы занимались еще с полчаса.

Вернувшись домой, я начал вспоминать, не было ли у меня, действительно, гомосексуальных фантазий. Иметь другого мужчину — такое меня никогда не привлекало. Потом я начал злиться на Арта. До того, как мы должны были начать первый сеанс, он позвонил мне и сказал, что встречу придется отложить, потому что у него «ларингит». Мне очень не нравилась его хитрая манера и намеки на гомосексуальную тему. Кроме того, меня вывела из себя игра с дверями, которую он зачем‑то затеял. Все это раздражало меня весь вечер, и я, наконец, решил, что завтра утром я разберусь со всеми этими играми.

Вторник

Я явился на прием в девять пятнадцать. Дверь была заперта. Мне хотелось побыть одному, я пошел в туалет и пробыл там до десяти часов. Когда я вернулся к кабинету, дверь была открыта. Я вошел, и Арт спросил меня, почему я опоздал. Я посмотрел на часы. Было три минуты одиннадцатого. Я сказал, что пришел раньше, но дверь была заперта. Он велел мне лечь на кушетку. Я сказал ему, что не хочу ложиться, что хочу посмотреть ему в глаза и поговорить, как мужчина с мужчиной. Он хрустнул пальцами и снова велел мне лечь, потому что мы теряем драгоценное время. Звук этого хруста только укрепил мою решимость поговорить. Я онемел, от ярости у меня кружилась голова. Вместо того, чтобы выполнить его распоряжение, я шагнул к креслу и сел, посмотрел ему в глаза и заявил, что есть несколько вещей, которые я хочу ему сказать. Я начал говорить о его играх. Я сказал, что мне надоело, что мною манипулируют, и что я хочу высказать, что я на самом деле чувствую. Он ответил, что это я играю в игры. Он снова приказал мне лечь, и я подчинился, хотя и со смешанными чувствами.

Мы начали с обсуждения моего гнева. Я сказал ему, что за этой злостью по отношению к нему скрывается мой гнев на самого себя. Я злюсь на себя, потому что я — неудачник. Он спросил меня, что я конкретно чувствую. «Я чувствую стеснение в

груди и жжение в животе». Он велел мне попросить папу помочь мне избавиться от этих ощущений. Кроме того, он велел мне глубоко дышать широко открытым ртом. Я сказал ему, что папа мне не поможет. Он спросил, как я это чувствую. «Это все равно как тебя оставили одного, покинули, бросили», — ответил я. Он заставил меня ощутить печаль. На этот раз я действительно глубоко задышал, воздух буквально рвался из меня. Я начал корчиться от боли. Казалось, мой желудок вот–вот вспыхнет огнем, а грудная клетка будет раздавлена. Он попросил меня продолжать, попытаться избавиться от этого и все время просить папу о помощи. Я начал колотить кулаками по кушетке и орать, чтобы папа помог мне выбраться из всего этого, и орал, пока окончательно не выдохся.

Потом, когдая отдыхал и приходил в себя, Арт спросил что это было — то, от чего я избавился. Какое‑то время я был настолько ошеломлен и подавлен пережитым, что не мог внятно этого объяснить. В конце концов, я, правда, осознал все свое чувство вины, страх быть самим собой, и ощутил сильную подавленность оттого, что не способен быть самим собой. Внезапно до меня дошло, что означают обращенные к папе просьбы о помощи. Сначала я был очень озадачен такой тактикой, но теперь мне не терпелось выплюнуть эту просьбу. Я сказал Арту, что теперь мне не кажутся бессмысленными обращения к папе. Теперь я понимаю, что говорю с папой, который находится внутри меня — папой, которого я так хочу. «Дело в том, чтобы этот принял меня таким, каков я есть, чтобы он помог мне отделаться от чувства одиночества, чувства того, что меня покинули и оставили одного», — объяснил я.

Он спросил меня, что я должен сделать дальше. Я ответил, что в первую очередь должен научиться чувствовать папу внутри себя. Почувствовать, на кого он похож, как он выглядит. Почувствовать, как чувствуют удар в гольфе или танцевальный ритм, а потом научиться тому, чтобы этим воспользоваться. Потом я сказал ему, что это прекрасно — чувствовать, что у тебя есть отец — папа, который заботится о тебе и может помочь. Это было так хорошо, что я долго то смеялся, то плакал.

Когда я, наконец, снова мог говорить, то сказал Арту, как долго я чувствовал себя одиноким, брошенным и оставленным

на произвол судьбы. Потом я вспомнил одинокого ребенка в Рождество, каким я был один раз. Я помню, как сидел под рождественской елкой и печально смотрел на голубой свет, заливавший мою кроватку — после того, как они сказали мне, что Санта–Клауса на самом деле нет. Они сказали, что Билл уже большой для всех этих сказок, да и для меня все это не имеет никакого значения. В каком‑то смысле они были правы, потому что я уже и сам какое‑то время знал, что Санта–Клаус — это просто переодетый человек, и что подарки тоже не много значат. Но то, как они мне об этом сказали, высосало всю любовь из Рождества, а ведь это был единственный раз в году, когда на мою долю выпадаю немного любви. Единственное, чего я хотел от Рождества — это настоящих маму и папу, которые бы любили меня, заботились обо мне, помогали мне и тянулись бы ко мне, кактянулся к ним я. В тот годя был очень одиноким и несчастным рождественским младенцем.