Первая заповедь блаженства - [32]

Молодой человек грозно посмотрел на нас и исчез за дверью студии.

Вслед за нами на этаж прибыли танцовщицы, скрипачи и все прочие. Молодые люди проинструктировали их так же, как и нас, и разошлись по студиям. В холле остались только выступающие.

Вундеркинды закованные, как в латы, в сознание собственного величия, были совершенно спокойны. А вот я сильно волновался. Я понимал, что никакого Признания я не получу, но всё же хотел сыграть хорошо, чтобы не подвести Анну Стефановну и остальных.

Зазвучал звонок. Свет в холле слегка потускнел и еле слышный, прерывающийся голос метрессы произнёс:

— Итак, мы начинаем наше Шоу. К сожалению, я не смогу вести его как обычно. Случилось страшное несчастье… Впрочем, сейчас я не стану о нём говорить, чтобы не огорчить вас, дорогие зрители и участники. Мы увидимся на церемонии раздачи Сертификатов Гениальности. Я постараюсь, насколько возможно, провести церемонию сама, невзирая на то горе…

Тут она замолчала. Дочитывал сообщение мужской голос:

— Итак, объявляю номера студий: пианисты — студия номер два, скрипачи — номер три, классический танец — номер четыре, бальный танец — номер пять…

Я направился к четвёртой студии. Тийна и Наташа в тёплых кофтах поверх пачек и в высоких гетрах энергично разминались.

— Ну что, — сказала Тийна, — покажем им?

Мы пожали друг другу руки и я пошёл обратно. Первым номером в исправленной Эстонцем афишке выступал наш пианист Серёжа, который, якобы, учился в Московской Консерватории.

— Давай, — сказал я, провожая его за дверь, — убей их всех!

Теперь на экране появились внутренности студии номер два. Я увидел Серёжу, шествующего к роялю. Поклонившись, он уселся за инструмент и, помолчав немного, заиграл первое произведение из своей программы.

Когда он снял руки с клавиш, в студии зазвучала фонограмма аплодисментов. Голос «нашего» ведущего промолвил:

— Прекрасно! Чудесно! Вот что значит — Консерватория! Оценка наших зрителей… Да! Сергей получает 8,74 балла!

Я хихикнул и пошёл к девчонкам поделиться впечатлениями

— И пусть теперь метресса попробует не дать ему Сертификата! — сказала Тийна.

Время шло медленно. Двери студий открывались и закрывались. Уже выступившие гении картинно разваливались на диванах, стоявших вдоль стен, или сразу шли к лифтам.

Наконец, сбросив кофту и гетры, за страшной дверью скрылась Тийна.

— Итак, приветствуем на нашей сцене Тийну Томмсааре… — голос ведущего зазвучал недоверчиво, — она приехала к нам из… Воронежа.

Я много раз видел, как танцует Тийна, и часто приходил в восторг от её танца. И сегодня тоже не остался равнодушным, но чувство это было другим. Мне стало страшно за неё. Я подумал, сколько хищных недоброжелательных взглядов устремлено на неё сейчас. Сколько людей желают ей зла, а она улыбается дерзко и открыто, и каждое ее движение бросает вызов их ненависти и злорадству.

Выпорхнув из студии, Тийна упала на диван и схватилась за щиколотку, зажмурив глаза. Наташа набросила ей на плечи кофту. Откуда не возьмись рядом с нами очутился Эстонец с аптечкой.

— Больно? — спросил он, доставая охлаждающий пакет.

Тийна кивнула.

— Было очень заметно, что я чуть не упала, да? — спросила она.

— Никто не понял, кроме меня, — успокоил Эстонец. — Ты молодец!..

Он добавил несколько слов на своём языке, поцеловал сестру и испарился. Меня он даже не заметил. Обидно…

Все наши быстро и с большим успехом отстрелялись, я оказался последним. И вот, страшный миг настал.

Я вошёл в студию, залитую беспощадным светом прожекторов, поклонился и, почти ослепший, уселся перед разверстой пастью длинного, блистающего лаком чёрного чудовища. При виде клавиш на меня внезапно напал тоскливый ужас. Я почувствовал себя в ловушке: мне так захотелось быть подальше отсюда, но я не имел права встать и уйти. Мои руки похолодели, во рту пересохло, в голове кружился какой-то странный туман…

Так, в полуобмороке, я и начал своё выступление. Потом туман немного рассеялся, и я стал прислушиваться к тем звукам, которые извлекали из инструмента мои пальцы.

Рояль оказался добрым зверем. Он ласково гудел басами, а в верхах рассыпался хрустальным звоном. И музыка показалась знакомой… в смысле, знакомым показалось то, о чём была эта музыка.

Я как наяву увидел высокие сосны и ощутил прохладу летнего утра, ледяную свежесть родника и закатный ветер; сверкающая под морозным солнцем зимняя дорога легла передо мной, я слышал звон колокольчика под дугой весёлого коня; я вспомнил, как поют, встречая рассвет, птицы, и как воет метель за окнами старого дома…

На сердце стало тепло и спокойно. Моя душа пела о белом кружеве цветущего сада и об аромате спелых плодов, согретых печалью уходящего лета; я рассказывал всем, кто хотел слушать, о сиянии куполов в заречной дали, о путях облаков и тайнах туманов, о заветных тропинках в пронизанных солнцем лесах.

Удивительное дело: всё это было так ярко, так реально… А студия, слепящие софиты и настырные камеры исчезли. Я не видел клавиш. Мои руки окунались в радость и черпали её пригоршнями, как воду из ручья, и прохладные капли, рассыпаясь, сверкали молниями и радугами. И сам я стал каплей предутренней росы, всего лишь ничтожной каплей, но в тот миг она по чьей-то неизреченной милости была так чиста и прозрачна, что в ней отражалось и жило всё мироздание…