Первая просека - [9]

— Бурундук — это грызун, — спокойно объяснила Любаша Кланьке, а потом продолжала, обращаясь к парням: — Такой маленький полосатый зверек, размером меньше белки.

— Вот видишь, а ты говорил, «зачем ружье?», — сказал Захар Аниканову. — Тут, брат, самый настоящий край непуганых птиц.

— Ага, это правда, — подтвердила Кланька. — Мужики сказывают, стрельнут в одного рябчика, а другой рядышком сидит и не улетает. Совсем не пужаная птица.

Среди приезжих пробежал смех.

Между тем с пароходов уже сошли последние комсомольцы, и за ледяным прибрежным барьером образовался огромный табор. Там уже кричал какой-то глашатай:

— Старостам групп собраться ко мне! Эй, старосты групп, давай ко мне!

— Что там такое? — повернул голову Аниканов. — Наверное, по вопросу расселения. Ты оставайся тут за меня, Захар, а я пойду. Да смотри, чтобы ребята не разбрелись.

— Он у вас что же, заглавный? — доверительно спросила Кланька, когда Аниканов скрылся в толпе. Она вдруг перестала смущаться и разговаривала с Захаром по-свойски, без всякого кокетства.

— Староста группы. «Заглавный» здесь начальник строительства.

— А что же, ученый он, должно?

Захар растерянно посмотрел на Кланьку.

— Ученый? Нет, комсомольским работником был на родине. Или вы спрашиваете в смысле — грамотный?

Кланька снова прыснула; вместо нее ответила Любаша:

— Ученый, по-нашему, по-деревенскому, значит грамотный.

— Понимаю, понимаю. Я тоже не очень «городской».

— Из каких же местов вы будете? — продолжала без смущения расспрашивать Кланька.

— С Дона. Слышали?

— Нет, я грамоте только два года училась. А далеко это?

— Около десяти тысяч километров.

— Батюшки! Сколь же вы ехали?

— Да вот скоро будет полтора месяца, как оттуда.

— Ой, как далеко! — скупо улыбнулась Любаша, до сих пор сохранявшая серьезное выражение лица. — Я даже вообразить себе не могу это расстояние.

— Вам не приходилось далеко ездить? — спросил Захар. Ему было приятно разговаривать с Любашей.

— Нет, даже в Хабаровск не ездила. Самое далекое — в Нижнюю Тамбовку выезжала, это сто десять километров ниже по Амуру село такое есть.

— А я была в Хабаровским, — не без хвастовства сообщила Кланька. — Вот где чудно, дома-то эвон какие, выше церкви!.. А как его зовут, старосту вашего? — вдруг заговорщически спросила Кланька.

— Андреем. А что? — спросил Захар, удивленно посмотрев на Кланьку.

— Так просто, интересно знать. А тебя?

— Захаром. А вас?

— Меня Клавдией, а по-деревенскому Кланька, а вот ее по-деревенскому зовем Любашей, а правильно — Любовь.

Откуда-то вывернулся раскрасневшийся Аниканов. Галстук у него съехал набок, пиджак нараспашку.

— Давай, Захар, пошли палатки получать! — возбужденно крикнул он. — Моя очередь уже недалеко.

Вскоре у подножия откоса, там, где тянулась вереница деревенских лабазов и бань-курнушек, забелели две шеренги палаток.

В палаточном городке словно в муравейнике: одни натягивают веревки, другие заваливают песком и галечником края полотнища, третьи тащат доски; стук топоров, говор, смех, раздаются выкрики, кое-где вспыхивает горячий короткий спор за место. Рядом вырастают горы ящиков, бочек с соленой рыбой, мешков с мукой и сахаром, выгружаемых с пароходов. Повсюду бродят ребятишки с раскрытыми от удивления и безмерного любопытства ртами, вертятся собаки, сбежавшиеся со всей деревни.

За полдень, когда вырос городок из палаток, все постепенно начало становиться на свое место. На палатках появились дощечки с надписями: «Москва», «Ленинград», «Ростов-на-Дону», «Краснодар», «Горький», «Одесса», «Харьков»… Однако палатки не вместили всех строителей. Толпы комсомольцев, нагруженных пожитками, двинулись на пригорок. Уполномоченные тем временем уже бегали по деревне, вели переговоры с хозяевами амбаров, чердаков, бань-курнушек о заселении их строителями.

— Вот теперь, кажись, вовзят сели на шею, — ворчал Никандр за обедом, прислушиваясь, как гудят шаги и голоса над головой, на чердаке. — И Ставорский не помог! — Он вдруг яростно посмотрел на Любашу: — Чтоб ни шагу мне из дому! Запорю, ежели что!.. Видишь, какие они шибалки, будто тараканы набились во все пазы, до ветра некуды сходить, прости господи!.. И с Кланькой поменьше водись. Она так и жрет их глазами, чертовка. Уж финти-минти разводит!

К концу обеда появился Ставорский. Лицо его было потным и красным, в раскосых глазах с синеватыми белками таилась злоба. От утреннего лоска не осталось и следа: сапоги заляпаны грязью, на гимнастерке и синих галифе пятна не то ржавчины, не то навоза. Ничего не сказав, он быстро прошел в чистую половину избы. Вскоре высунулся из дверей, спросил:

— А что, чердак заселили?

— Двадцать человек, — смиренно ответил Никандр.

— Дак что же ты мне не сказал, Никандр Родионович? Я б их по шеям от дома!

— А где вас искать-то? Говорят, «пришли по распоряжению власти» — и полезли! Сами и лестницу притащили. Не могу же я против власти…

— Ничего, я их повышибаю оттуда, — пообещал Ставорский. — Фекла Степановна, подай, пожалуйста, обед, а то я тороплюсь. Ну и денек! Голова кругом идет, — проворчал он, скрываясь за дверью.

После обеда он снова появился в дверях.

— Родионыч, зайди-ка на минутку, — пригласил Никандра. — Я к тебе имею секретный разговор, — вполголоса продолжал Ставорский, когда они уселись возле стола на табуретках. — Видишь, что за народец приехал? Я думаю о твоей дочке. Славная девка, как бы не опутал ее какой-нибудь проходимец. Так, ради забавы… Я это говорю вот почему: пора мне жениться. Лучше Любаши, пожалуй, себе пару не найду. Как ты посмотришь на это, а?