Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г. - [21]

Наконец, последняя черта этой речи. Те самые люди, которые были выбраны в Думу, по своему направлению почитались недавно «врагами государства, изменниками». Состав Думы вызвал негодование правой печати; у нее не хватало для него бранных эпитетов. А Государь приветствовал «в их лице лучших людей». Вероятно, он так не думал; он следовал конституционной «фикции». Выборы не приводят в парламент непременно лучших людей, как вотум его не всегда «воля народа», и «правда» не всегда на стороне «большинства». Но это те фикции, без которых невозможен конституционный порядок. Государь преодолел в себе «ветхого человека» и личными симпатиями жертвовал конституционной идее.

Курьезно, что он лучше понял смысл этой фикции, чем завзятые конституционалисты. Некоторые депутаты эпитет «лучшие люди» приняли за чистую монету. 8 мая Аладьин говорил: «Народ через своих лучших людей, а это не только мое мнение, но и мнение верховной власти, хочет устроить жизнь русского народа». 13 мая А.Р. Ледницкий свою речь начал словами: «Господа представители, лучшие люди страны». А на Выборгском процессе Е.Н. Кедрин, протестуя против дурных условий судебного зала, тесноты и несовершенной акустики, подчеркнул, что такому обхождению подвергаются те, кто «с высоты трона были названы лучшими людьми». Странное понимание этой вежливой фразы.

Общественность могла бы быть этой речью довольна. Ничто в ней задеть ее не могло. Но она все-таки была «разочарована». Я это настроение помню. Пресса того времени его подтверждает. Никто не хотел оценить, какие перспективы эта речь открывала. Властители дум давали обществу «ноту» по другому камертону. Милюков писал в «Речи» 28 апреля: «Ни шагу вперед правительство не решилось ступить навстречу общественному мнению – в тот день, когда малейший шаг был бы принят народом с удесятеренным вниманием и отзывчивостью… Наше правительство отличается своим уменьем пропускать благоприятные минуты. Тронная речь с большим искусством обошла все щекотливые темы». В интересной и более объективной книжке Езерский писал в 1907 году: «Правительство сделало все, что могло, чтобы рассеять иллюзии у самых неисправимых оптимистов… Интеллигенты с нетерпением ждали тронной речи. Она произвела неопределенное впечатление, несколько лучшее, чем от нее ждали. Но все-таки в общем исторический документ произвел впечатление чего-то холодного, официально любезного… Старый идеал славянофильства был окончательно разбит в тот самый момент, когда он внешне был осуществлен». Даже Винавер оказался снисходительнее, чем Езерский; но и он признавал, что «содержание тронной речи если и не внесло раздражения, то и не внушило радостных надежд».

Чего же большего, однако, общественность от речи могла ожидать? Что нужно было еще сказать, чтобы она оценила и содержание, и тон этой речи?

Общий голос находил, что в речи должно было быть упомянуто об амнистии. Непонятный упрек! Амнистия была «прерогативой» Монарха; он мог ее дать, но как он мог бы о ней только «упомянуть»? Это было бы опасно.

Русский народ, не только низы, но и верхушка, «различать» не умели. Когда Манифест 17 октября обещал в будущем дать законы на началах свободы, даже образованные юристы поняли так, что все ограничения свобод тем самым уже отменены. На этом и произошли первые «столкновения» общества с властью. Упоминание об «амнистии» было бы тоже воспринято как вошедший в силу закон, который стал бы «применяться» немедленно. Наш посол в Англии гр. Бенкендорф, наблюдая русские события глазами англичанина, привыкшего закон уважать, высказал в письме к А.П. Извольскому[35] сожаление, что в тронной речи не было упомянуто об амнистии. «Pourquoi avoir meprise ou craint un mot d’amnistie dans le discours du trone?»[36] Вот когда можно сказать: sancta simplicitas[37]. Англичане, выслушав «упоминание», стали бы дожидаться закона, а у нас бросились бы ломать двери тюрем. Упоминание стало бы провокацией, которая послужила бы одной Революции.

Но изменилось ли бы настроение нашей общественности, если Государь в тронной речи объявил бы амнистию? Была ли бы Дума за это ему благодарна? И даже: была ли бы она этому рада?

В этом возникают сомнения, когда прочитываешь стенограммы заседаний, где об амнистии говорилось. Укажу на поучительный эпизод.

3 мая в Думе происходили прения об амнистии. Многие упрашивали Думу не затягивать прений. И Родичев сделал непонятный намек: «Мы накануне опоздания с нашим адресом. Если мы не окончим его скоро, то мы можем оказаться в том положении, при котором подача адреса с амнистией окажется запоздалой… Я думаю, меня поняли, господа. (Бурный взрыв аплодисментов.)»

Дума его поняла, иначе «бурных аплодисментов» бы не было. Но сейчас это может уже быть непонятно. Необходимо пояснить. Дума боялась, что амнистия будет объявлена Государем proprio motu, по случаю Царского дня (6 мая). Дума этого не хотела; заслугу амнистии она хотела сохранить за собой и не стеснялась это открыто показывать. Какую же благодарность мог от нее ожидать Государь, если бы 27 апреля он ее предупредил!

Как бы она к этому отнеслась, можно увидеть по другому примеру. Тронная речь не упомянула титула Государя «Самодержавный». Это была уступка, которую Государь заставил себя сделать в угоду настроения Думы. Как же к ней отнеслась кадетская пресса? «Предостережение, – писал П.Н. Милюков 28 апреля, – против дальнейшего употребления слова «Самодержец», данное большинством депутатов в протоколе соединенного заседания нескольких парламентских групп, прозвучало недаром». Чтобы оценить эти гордые слова по достоинству, надо припомнить, в чем «предостережение» (?) заключалось. Парламентские группы огласили свое постановление подписать без оговорок то депутатское обещание, в котором титул «Самодержец» был сохранен; они лишь заявили, что, по их мнению, этот титул конституции не исключает. Депутаты этим постановлением решились «подчиниться» власти, и это было разумно. Но то, что Милюков называет «предостережением», на деле было капитуляцией Думы и титул «Самодержца» санкционировало. И тем не менее кадеты немедленно это вменили в заслугу себе и своему искусству; это будто бы была их победа. Так историки иногда пишут историю.