Первая Государственная дума. От самодержавия к парламентской монархии. 27 апреля – 8 июля 1906 г. - [2]

Здесь смешаны два различных вопроса. Во-первых, лично о нем. Я жалел бы, если бы описанное им впечатление могло создаться у беспристрастного человека. Возражаю против самой постановки вопроса. Слова «подсудимый», «виновный» – понятия других категорий; «судить» и «обвинять» можно за нарушение долга, а не за ошибку или неумелость. Я не осуждаю, а только ищу причин и последствий. Затем – и это самое главное – я ни одним намеком не указывал, что считаю Милюкова главным виновником, что вину всех нас хочу переложить на него. Этот свой личный вопрос он вносит в дело сам, и совершенно напрасно.

Но раз Милюков об этом заговорил, я не могу не ответить. Здесь очевидное недоразумение. Я не мог выставлять Милюкова главным ответственным за поведение партии уже потому, что если он и был ее лидером, то принадлежал к той разновидности их, про которых сказано меткое слово: je suis leur chef, done je les suis[3]. Бывают люди, которые других ведут за собой; для этого нужны какие-то особые свойства, которые даются не всем. Милюков не был вождем этого типа[4]; он старался влиять на партийное настроение, но потом большинству подчинялся и, подчинившись, тактику его защищал. Я об этом жалею. Он был выше многих по знаниям и дарованиям. Но он боялся от своих оторваться и уступал. Некоторые считают[5], что в этом существо демократии; но в этом еще более ее слабость. Ведь и то партийное большинство, которому лидеры подчиняются, часто большинство не партии, а только официальных ее представителей, а иногда и маленького избранного кружка единомышленников. «Звездные палаты» существуют не только в монархиях[6].

Коллективы вообще на роль руководителей не годятся. Разнородность их состава на их решениях отражается. На примирение внутренних разногласий этого коллектива уходило все влияние Милюкова. В этих условиях я не мог бы на него возлагать главной ответственности.

Если же я часто о нем говорю и, по его выражению, «склоняю его имя во всех падежах», то не потому, чтобы он партию вел. Но он наиболее ярко ее представлял со всеми качествами ее и недостатками. Он был не партийным вождем, а знаменосцем. А как публицист, он в защиту ее написал больше, чем все кадеты, взятые вместе. Его статьи остались и теперь как живой комментарий к действиям партии. Потому-то они для меня гораздо интереснее, чем те его «книги», в равнодушии к которым он меня упрекнул. Говоря о том, что я считаю ошибками партии, я с его статьями не могу не считаться; буду и дальше о них говорить[7].

Прибавлю последнее слово. Милюков всю жизнь остался верен себе, без устали своему делу служил; его нельзя было ни подкупить, ни запугать. Это дает ему право на уважение даже тех, кто с ним не согласен. Многие нападки на него по несправедливости меня возмущают. Но зато некоторые свойства его, как политика и особенно как полемиста, вызывают во мне инстинктивный протест не лично против него, но против этого сорта «политики»; этот протест он ошибочно принял за «личную ноту». Это вопрос совершенно другой.

Совсем иное – мое отношение к партии. Я действительно думаю, что хотя она и стремилась к введению в России конституционного строя, но ее злополучная «тактика» была главной причиной ее неудачи. Я не хочу преувеличивать вообще значения партий. Но в известный момент кадетская партия воплотила почти все образованное и либеральное общество. Она была такой общественной силой, что ее ошибки безнаказанно пройти не могли; от нее зависело поведение 1-й Государственной думы.

Поучительно, что вначале на первенствующую роль она не претендовала. На ее учредительном съезде Милюков приравнял ее к тем «интеллигентским западным группам, которые известны под названием социальных реформаторов». В этом много правды; это и предопределяло ее скромную роль. Такие партии немногочисленны. Они «элита», партии «избранных», иногда «генералы без армии». Нм далеко до руководства страной. Среди отсталого и потому в общем консервативного населения, каким был русский народ, кадеты были передовой интеллигентской группой, немногочисленными проповедниками незнакомого России европейского идеала. Такой интеллигентской партии было к лицу составить программу из «последних слов» европейской теоретической мысли. Она была бы в своей роли их проповедуя. Но события придали партии другой характер. Страна оказалась не такой, какой ее предполагали. Попутный политический ветер надул паруса партии, сделал ее «народной». Помню стремительное проникновение в нее таких элементов, которые не только программы ее понять не могли, но не умели произнести ее имени. Этот успех застиг кадетов врасплох. Если они догадались переменить свое имя на более для народа понятное слово, «партия народной свободы», то не подумали свои действия приспособить к своей новой роли и к пониманию своих избирателей. Отрекаться от кадетского идеала для этого им было не нужно. Он мог оставаться путеводной звездой. Но темп, которым к этому идеалу было должно идти, те приемы, которые именуются тактикой, должны были соответствовать не развитию интеллигентных вожаков, а уровню тех, для которых партия действовала. Страна ведь выбрала партию своей защитницей, но от этого сама кадетской не стала. Милюков на апрельском съезде сказал, что «следовать партийной программе еще не значит оправдывать доверие избирателей». Эти мудрые слова расходились с упрощенным пониманием большинства; и Милюков уступил. Так, став представителями широкого народного фронта, глашатаями «воли народа», кадеты в противоречии с этим не отступили от своей чисто интеллигентской, сектантской программы и тактики.