Перстень для Гелены. Рассказы о любви - [25]

— После ремонта? — белые Санины бровки удивленно ползут под челочку. — Я думал, он новенький.

— Ду-умал… — ворчливо тянет Яр. Наклоняется, разбирая закорючки на рамке дисплея. — Знаете, ребята… — голос заряжающего неожиданно глохнет. — Это тот.

Он так выводит это «тот», что у них мгновенно потеют ладони. А у меня возникает ощущение, будто масло протекло сквозь микронные зазоры в броне. Словно я тоже вспотел.

— Какой это «тот»? — переспрашивает Саня. Он с его гитарой, должно быть, заводила, огонек. Несмотря на прыщи и веснушки, должен нравиться девочкам, а не разбираться в истории танковых сражений. О чем я думаю…

— Тот, что у речек Туманки и Белогривой. Принял бой против антитезиса.

Я вздрагиваю изнутри. Я, как наяву, вижу золотящийся березами и краснеющий осинами и кленами обрыв. Запах корицы, воды и сентябрьского, уже холодного тумана. Земли, взрытой траками. Масла, металла… Угол наклона был чересчур велик, я оседал на зад, как норовистый конь, впивался гусеницами в жирную, смешанную с палой листвою землю… подминал на ходу тонкие стволы… сползал. Рядом так же осторожно ползли «Тинтагель» и V-14. Чуть подальше утюжили рощу ТЕР-900 и «Чешир». В долине…

Санька свистит. Горностай на моем боку подпрыгивает.

— Дурная примета, да? Если прежний экипаж погиб?

Соболиные брови Марка устремляются к переносице, алый рот делается неожиданно узким и упрямым.

— Отставить, — говорит Марк.

— А что… могли бы отдать его в переплавку.

— Заткнись, — Коля-водитель морщится и трет зарастающий подбородок. При армейской дисциплине, видно, разоряется на лезвиях.

— Почему? — серые глаза Игоря-Яра кажутся удивленными. По сердцебиению и запаху определяю, что только кажутся.

— Потому что в нем тонкой электроники больше, чем во всей твоей голове, — отрезает за Колю командир.

Яр заразительно смеется.

— По местам.

Механик-водитель располагается впереди и справа, Марк занимает место в башне справа, впереди него наводчик, слева заряжающий. Мир трогается с места и утекает назад скользкой лентой дороги. Церковь еще какое-то время видна на окоеме, потом ее заслоняет березовая роща, машет на прощание желтой косынкой поредевшей листвы. Осень загостилась в этом году, но скоро ляжет снег. Я это знаю. И урчание разогретого мотора, шипящее вращение гусениц не могут заглушить запах близкой зимы.

— Интересно, о чем он думает? — сквозь наушники доносится до экипажа.

— Кто?

Заряжающий поясняет:

— Ну эта, тонкоэлектронная консерва, пугало железное.

Саня воспроизводит звук сердитого плевка.

— Вы дурак, Яр, — безупречно вежливо отвечает командир.

И он прав. По большей части я состою из титановых сплавов и кералитового покрытия, железа во мне совсем немного. Снаружи на башне хихикает горностай.

— Перестань трястись, — заявляет он мне тонким и нахальным голоском.

— Это вибрация от двигателя.

— Зануда! Я же упасть могу, — зверек вцепляется в броню лапками и даже зубами. Мне щекотно от прикосновения. Разве рисунки оживают? Должно быть, это остаточное напряжение. Надо просканировать цепи. Какое-то время горностай ведет себя спокойно — рисунок и рисунок. А потом опять перебирает лапками и потягивается:

— Остановись! Я голодна.

Взбегает на закрытую крышку верхнего люка, стоит, смешно дергая усами, постукивает хвостом. Я разглядываю ее перископом.

— Ну, когда ты остановишься? — она уже сердится, но соскочить на ходу боится.

— Ты самка?..

— Я горностаюшка. Только титановый осел вроде тебя мог счесть меня мужчиной. Ты остановишься или нет? Бисмарк недоделанный.

Под пальцем Коли сама собой утопает клавиша тормоза. Бисмарком меня еще никто не называл. Откуда это взялось в ее маленькой голове?

— Какие они были? Ну, твой первый экипаж?

— Не спрашивай. Это дурная примета.

Никого, кроме Мишки, не помню.

— Вы странные существа, — смеется горностаюшка. — Когда я голодна, я ем. Когда я хочу любви, я ищу себе пару. И не подвожу под это никакой философской базы.

— Что? — я удивленно мигаю фарой.

— Мы же одно и то же, — спокойно отвечает горностаюшка. Я от тебя умных мыслей нахваталась — как блох. И краска пристала… — она сердито облизывает черный кончик хвоста.

— Это не краска. Это у горностаев хвост такой. Их еще развешивают на королевские мантии…

Горностаюшка надувается. Ей совсем не хочется, чтобы ее хвост был подвешен к мантии, пусть даже королевской. Потом она закидывает головку и заявляет, что я опять встал не так. Ей хочется погреться на солнце…

— Не понял, — ворчит наводчик Санька, оглядывая бок башни. — Он же на другой стороне был.

— Кто? — Яр с Колей подбегают и тоже выпучиваются на мой бок.

— Командир, ты его где рисовал?

Марк гладит затылок:

— Т-так… мы через ограду лезли и направо, заходили к нему… м-м… с запада.

— Ты по-русски, пальцем ткни.

Саня хихикает.

— Знаете, ребята, по-моему, он переполз.

— Зачем?

— Греться.

— Можно и с этой стороны нарисовать, — чешет подбородок Коля. — Тогда путаться не станем.

— Для выполнения боевой задачи это неважно, — отрезает командир. Я внутренне смеюсь. Горностаюшка действительно предпочитает солнечную сторону, а когда моросит дождь, залезает в орудийный ствол. Все равно экипаж изнутри этого не видит. А мне щекотно от ее маленьких лапок. И шерстка у нее немного вздыбленная и пушистая. А пахнет зверушка не краской — а почему-то сухой травой.