Персоны нон грата и грата - [8]

— Про Венеру знаешь? — с порога выпалила я.

— Ага, — сказала Танька. Еще бы ей не знать, она так и продолжала заниматься у Альбертовны, и теперь ее переводили в нашу группу. — Папа говорит, ее сбросили. Думаешь, сбросили? — Кочерыжка явно скучала, и ей хотелось посплетничать, тем более такое событие.

— Не знаю, — сказала я, и вдруг меня осенило: — Слушай, а давай играть в похороны! В мусульманские!

— А как это? — у Таньки загорелись глаза.

— Их закапывают сидя, — выдала я с видом знатока. — Ты что, не знаешь: Венеру Альбертовну тоже сидя похоронили. Мне мама сказала.

— Почему сидя? — удивилась в свою очередь Танька.

— Положено так. И без гроба. Завернут в простыню — и хоронят.

Таньке затея понравилась; мы вернулись ко мне, вытащили из-под раскладушки коробку с игрушками, высыпали ее содержимое на ковер и устроили кастинг.

Больше всего на роль Венеры подходила резиновая голышка Альбина.

В одном рассказе французского писателя Барбе д’Оревийи есть прелестный пассаж, где автор называет свою героиню черноволосой блондинкой — ибо на самом-то деле масть определяется не по волосам, а начиная с оттенка кожи и заканчивая манерами поведения.

Я ничего не знала об этом писателе, когда в четыре года получила от дяди Толи в подарок миниатюрную немецкую куколку — щекастую мулатку со жгуче-черными кудрями. Я назвала ее Альбиной. А ведь если перевести это имя на русский, получится что-то вроде Светлянки, от слова alba — рассвет. Конфликт формы и содержания — сказали бы датские структуралисты. Но ведь и сама Венера Ужасная была таким же перевертышем, как моя чернявая Светлянка. Что любопытно, еще одна Альбина моего детства бегала во дворе длинного пятиэтажного дома бабушки Героиды. Как и положено гарной украинской дивчине, она была оливковой смуглянкой, с волосами темными, как полтавская ночь.

Определившись с «Венерой», мы вытащили из гардероба стопку крахмальных носовых платков и выбрали самый большой — это саван; затем я слазила под раскладушку и вытащила из тайника жестянку с монпансье — потом устроим поминки.

— Еще совок нужен, — напомнила Танька.

— Лопатка для цветов пойдет?

— Пойдет.

— Мам, можно я возьму садовую лопатку, мы секретики делаем, — крикнула я в сторону кухни.

— Только не сломайте! — донеслось в ответ сквозь грохот кастрюль и шум бегущей воды.

Мы сложили в сумку для сменки куклу Альбину, лопатку, носовой платок, монпансье, вышли во двор, для пущей таинственности дождались, когда начнет темнеть, и в сумерках отправились за гаражи, на пустырь. Если бы мы не излазили здесь каждую корягу, каждую железяку — место, выбранное для фюнебрической затеи, могло показаться жутким. Но мы знали поселковский пустырь как свои пять пальцев и чувствовали себя вполне уверенно.

— Венера, слышишь, ты умерла! — сказала я кукле. — Ты мусульманка. Сейчас мы тебя похороним, по-мусульмански.

Танька тем временем вырыла ямку. Мы сидели в глубокой канаве, и нас никто не видел.

— Ты мучила нас своими дурацкими паузами. Зачем ты ставила двойки, дура! Вот тебе за это, вот, вот, вот!!! — и я, несмотря на торжественность ситуации, в сердцах отлупила покойную по пластмассовой попе.

— Рукой не очень больно, — вдруг сообразила Кочерыжка. — Давай хворостиной!

Мы огляделись вокруг в поисках чего-нибудь подходящего. Хвороста на пустыре не было, зато в двух шагах от нас из земли торчал зигзаг медной проволоки.

— Нашла! — крикнула Танька.

Мы потянули за проволочный хвост. Он сидел в земле неглубоко и быстро поддался.

— Медная, — одобрительно сказала Кочерыжка.

— Давай скрутим вдвое, — предложила я.

— Втрое, — поправила она.

Ну, держись, Венера!

Вообще-то истязание покойной в наш план не входило — это случилось как-то само собой. Мы просто отдались вдохновенному, упоительному экспромту, и «Альбертовна» получила по полной программе.

Я сделала скрутку, примеряясь, подбросила ее пару раз на ладони — и ударила что было сил.

«У-ить!» — свистнула плеть.

— Здорово! — сказала я. — Послушай, как свистит!

И принялась стегать нашу жертву по заднице, по голове, по спине, по рукам и ногам… Я покрывала ее тело ударами, не пропуская ни одного сантиметра. Только сейчас я почувствовала, как на самом деле зла на Венеру.

— Ты ж! моя! Ты ж! моя! Перепё! ло! чка! — приговаривала я, ритмично приземляя хлыст на задницу куклы. На примере этой дурацкой песенки Венера всегда объясняла новеньким ноты — никто не избежал такого посвящения в музыкальное искусство.

— Дай, я! — визжала Танька.

Кочерыжку, хоть она и была любимой ученицей Венеры, тоже захватил процесс возмездия. Я уступила розгу подруге, но тут же пожалела об этом, ибо руки мои, как говорится, чесались.

— Давай разломим проволоку, а, Тань?

Танька наметила середину и стала сгибать и разгибать в этом месте пруток. Проволока была нетолстой, и Кочерыжке довольно скоро удалось ее разломить. Таким образом орудий у нас стало два.

«У-у-ить! у-ить!» — свистели, рассекая воздух, плетки. Мы разошлись не на шутку. Казалось, еще немного — и кукла разлетится на куски. Но Альбина, моя боевая подруга, была крепкая штучка, она и не такое сносила.

— А помнишь, за длинные ногти мне пару влепила! А у самой какие были! — выкрикивала пункты обвинения Танька. — А Безручкиной чуть палец не сломала, когда учила стаккато играть! А Борькиной маме что сказала? В этом поселке больше медведей, чем ушей! Теперь ты за это ответишь!