И здесь своего друга выручил Никита. Шагнув вперед, он весело заявил:
— А имени у сего молодца на портрете нет, государь!
— То есть как? — Петр отвернулся от Строганова.
— А так, что для меня это только модель, государь! Ведь для художника, дабы руку поупражнять, всегда натура требуется. А здесь, в Париже, натурщики деньги не берут, а гребут! Вот я и попросил российских учеников быть у меня натурщиками, то бишь моделями на разных полотнах.
— Ох и шельмец ты, оказывается, брат Никита! —• Петр, который был отходчив, снова возложил свою длань на голову мастера.— Будь ты не добрый мастер, не пожалел бы. Ты что же, думаешь, я сына купчины Строганова не спознал? Да сей поросенок — вылитый портрет своего батюшки в молодости. И не помогай его батюшка мне так крепко в свейскую войну, я бы сего молодца не пожалел, огрел дубиной за роскошь и мотовство!
И, снова повернувшись к Сержу Строганову, сказал уже отходчиво:
— Ты зачем, дурень, розовые бантики на штанишки одел? — И захохотал так заразительно, что и все грохнули. Потом спросил сквозь смех: — Чему же ты учишься, молодец?
— Философии, государь! — жалко пролепетал Строганов, кляня себя за то, что решил вырядиться по последней моде французских маркизов.
— В чем же твоя философия? — спросил Петр уже серьезно.
И здесь Серж опять ляпнул:
— По Эпикуру, государь,— жить и наслаждаться! — И, видя, что Петр молчит выжидающе, обрадованно продолжал: — Порхать нежным зефиром по лугам и рощам, брать долги и николи их не отдавать...
В свите опять засмеялись, но Петр остался на сей раз грустным и сказал как бы про себя:
— Того и боюсь! Умру я, они и помчатся в Европу не за умом и разумом, а за легким зефиром! — И, обращаясь к Зотову, строго наказал: — Ты этого философа немедля отправь в Петербург, да пусть его определят в полк! У нас еще война идет, и не время нам по лугам и рощам этакими козликами в бантиках розовых скакать! — И, взглянув на Никиту, усмехнулся.— Да вот пусть он с Никитой и едет, коли тому модель все время потребна!
Тебе ж, брат,— Петр снова подошел к Никите, взял его за голову и опять поцеловал в лоб,— спасибо! Добрый для России мастер народился! Могут, значит, и из нашего народа быть добрые мастера! — И тут же распорядился: — Ехать тебе в Петербург немедля. И чин твой отныне — персонных дел мастер! — Затем, обратившись к Ягужинскому, Петр добавил: — А ты, господин генерал-прокурор, впиши в Табель о рангах, что отныне «персонных дел мастер» равен чину полковника.
Тем царский экзамен для Никиты и кончился.
— Ну вот, брат, оба мы, выходит, с тобой полковники! — от души обрадовался Роман за брата.— И чаю, наш поход заграничный к концу идет.
— А помнишь, как сей поход начинался? — задумчиво спросил Никита, глядя из окна своей мансарды на море черепичных парижских крыш.
— Как же, сидели у Спаса на Нередице в Новгороде, уху с Кирилычем варили.
— А я даже запах той ушицы помню! — вырвалось у Никиты.— И еще небо — столь высокое небо токмо в России и есть. И мне надобно еще написать его — русское небо!
