Персидский мальчик - [35]

Не говоря ни слова, он позволил Бубакису снять с себя пурпурное облачение и надеть мантию для отдыха, после чего опустился на ложе. Черты лица его заострились, словно Дарий уже месяц не покидал постели, тяжко терзаемый хворью. Я выскользнул прочь не поклонившись, не испросив разрешения. Неслыханная дерзость, но я знал, что прямо сейчас царю нет дела до подобных мелочей. Бубакис даже не выбранил меня после.

Я направился прямо в лагерь. Одежда моя была уже изношена и пахла конюшнями с тех пор, как «сбежал» мой раб. Никто не признал меня.

Бактрийцы были заняты делом — они начинали сворачивать лагерь.

Быстро же они! Значит, Бесс и вправду испугался царского гнева? Но я не мог представить, чтобы На-барзан так легко сдался. Я врезался в толпу спешивших куда-то бактрийцев; среди них, погруженных в собственные думы, я ощутил себя невидимым. В основном меж собою они говорили о правах, принадлежащих их военачальнику; пришла, дескать, пора мужчине занять трон. Кто-то прошептал: «Что ж, теперь никто не сможет сказать, что царю не дали его шанс».

Поодаль, как всегда в безупречной чистоте, стояли шатры греков. Там никто не собирал вещи. Все они просто сбились вместе поговорить. Греки — великие мастера болтать языками, но весьма часто им и вправду есть что сказать. Я подобрался к ним поближе.

Они были столь увлечены спором, что я пробился в середину прежде, чем кто-либо успел обратить на меня внимание. Впрочем, один из них вскоре оглянулся и шагнул мне навстречу. Издали я счел его сорокалетним, но теперь, когда он смотрел на меня сверху вниз, я понял, что он моложе по меньшей мере на десяток лет. Война и усталость сделали остальное.

— Прекрасный незнакомец, неужели я все-таки вижу тебя? Отчего же ты никогда не навещал нас?

На нем все еще была греческая одежда, хотя сама ткань протерлась до нитяной основы. Кожа его была смугла, как кедровые доски, а бородка выгорела на солнце и теперь казалась значительно светлее волос. Его улыбку я счел искренней.

— Друг мой, — отвечал я, — сегодня не день для учтивых бесед. Бесс только что открыл царю, что сам хочет сесть на его трон. — Я не видел смысла скрывать истину от верных Дарию людей, когда ее знает каждый изменник.

— Да, — сказал он. — Они предлагали нам перейти на их сторону, суля двойную плату.

— Некоторые из персов также остались верны, хоть теперь ты, должно быть, уже сомневаешься в этом. Скажи, что задумали бактрийцы? Почему они сворачивают лагерь?

— Далеко они не уйдут. — Грек поедал меня глазами, не пряча жадного взгляда, но и не оскорбляя им. — Сомневаюсь даже, решатся ли они скрыться из виду. Судя по тому, что они наговорили Патрону, все предстанет так, будто они спешат исчезнуть с царских глаз, страшась праведного гнева. Разумеется, это лишь уловка. Без них нас останется совсем мало; они хотят, чтобы все это поняли и в следующий раз были по-сговорчивей. Что ж, я служу в Азии меньше Патрона с его фокийцами, но и мне ведомо, как верные персы чтут своего царя. У нас в Афинах все иначе; но и дома все далеко не так гладко — потому я и покинул родные края… В общем, лично я служу там, где поклялся служить, и буду держать свою клятву. У каждого должна быть сума, в которой можно носить свою честь.

— Такая сума есть у каждого из греков. Все мы помним об этом.

Он тоскливо разглядывал меня ярко-голубыми глазами, словно ребенок, просящий о чем-то, чего ему никогда не получить.

— Ну а наш лагерь и в полночь будет стоять там, где стоит. Что скажешь, если я приглашу тебя выскользнуть из своего, чтобы распить со мной по чаше вина? Я мог бы рассказать тебе о Греции, раз уж ты так хорошо говоришь на нашем языке.

Едва не рассмеявшись, я отказался от его рассказов. Но, что говорить, грек понравился мне, а потому я отвечал с улыбкой:

— Ты знаешь, что я служу царю. Сегодня ему потребны все друзья, какие у него есть.

— Что ж, я всего лишь спросил. Мое имя Дориск. Твое я знаю.

— До свидания, Дориск. Осмелюсь сказать, мы еще встретимся. — На это я вовсе не уповал, но хотел показать дружелюбие. Подав ему руку (мне показалось, он никогда не выпустит ее из своей), я вернулся к царскому шатру.

Государь был один. Бубакис сказал, что Дарий никого не желает видеть и даже не ест ничего. Набарзан собрал всех конников и встал лагерем рядом с людьми Бесса, — дойдя до этого места, евнух разрыдался. Страшно было видеть, как он затыкает рот концом своего пояса: не для того, чтобы прикрыться от взгляда юного ничтожества вроде меня — кем еще я был теперь? — а чтобы царь не услыхал плача.

— Греки верны нам, — сказал я.

Некогда Бубакис предостерегал меня от того, чтобы я близко подходил к ним. Теперь он просто спросил: что такое две тысячи воинов против тридцати с лишком тысяч бактрийцев и всадников Набарзана?

— Верных царю персов тоже немало. Кто командует ими сейчас?

Промокнув глаза другим концом пояса, Бубакис ответил:

— Артабаз.

— Что? Не могу поверить.

Египтянин не ошибся. Древний старец совершал объезд лагеря персов, встречался с владыками и сатрапами, ободряя их в присутствии воинов. Подобная преданность может растрогать и камень. Странной казалась мысль, что, по меркам многих, Артабаз был уже глубоким стариком, когда восстал… Но то был бунт против Оха, который, по-моему, не дал ему иного выбора — бунт или смерть.