Перо и скальпель. Творчество Набокова и миры науки - [29]

. Для Гёте ключ к пониманию природы был в накоплении обширных и подробных данных: «В той работе… никакая тщательность, старательность, строгость, даже педантичность не будут излишни, ибо она делается для мира и для будущих поколений. Но эти материалы должны [не] быть… сопоставлены гипотетическим образом, не использованы для создания системы» [Там же: 375]. Данные (подробности) в первую очередь, теории (обобщения) во вторую, продолжает Гёте: «Если же собран ряд опытов высшего рода, то пусть себе над ними упражняются как только могут рассудок, фантазия, остроумие, – это не повредит, это даже будет полезно» [Там же]. Он не сомневается, что большое количество собранных фактов способно перевесить стремление человеческого разума «соединить все, что вне него, и все, что ему становится известным» [Там же: 371], но подозревает, что наука, руководствующаяся теорией, склонна и даже обречена стать деспотичной и ошибочной. По мнению Гёте, именно это произошло с «Оптикой» Ньютона, вследствие чего даже век спустя появлялись лишь рабские подражания оригинальному научному труду, но никто не развивал его положения и не уточнял его содержание[106].

В свое время теорию цвета Гёте отвергли, но столетие спустя некоторые ученые начали признавать ценность его подхода; наряду с этим пришло понимание, что сам предмет исследований у Ньютона и Гёте далеко не один и тот же. Ведь Ньютон изучал конкретные свойства света – в особенности его состав, включающий разные цвета с разной «преломляемостью», что доказывали его эксперименты с призмами. Гёте, со своей стороны, сосредоточился на различных проявлениях цвета, включая физические, химические и физиологические[107]. Он уделил особое внимание воздействию среды на свет, например, тому, как окружающий фон может влиять на воспринимаемую интенсивность цвета, или на изменения цвета в тени. Разумеется, Ньютону были известны и эти явления, но он даже не попытался внести их в свою систему, которая охватывала лишь физическое поведение цвета, особенно его преломление в стеклянных линзах и призмах, но отнюдь не феномен воспринимаемого человеком цвета во всем его многообразии. С точки зрения Гёте, подход Ньютона представлял собой пренебрежение полнотой цвета как явлением (или группой явлений), намеренный отказ изучать все грани проявления цвета в природе, в том числе в человеческой природе. Хотя Гёте ошибался по поводу ценности ньютоновской теории цвета для сферы научных интересов самого Ньютона, он справедливо указал на ее неполноту, узость и неспособность показать многообразие проявлений и функций цвета в повседневной жизни. В наши дни труд Гёте о цвете высоко ценится именно благодаря его открытиям в области физиологии и психологии цветовосприятия [Bohme 1987: 164–168].

Другой аспект деятельности Гёте, повредивший его репутации как ученого, состоял в его близости к главным адептам немецкой натурфилософии – идеалистического учения о природе, которое особенно активно развивали и провозглашали его друзья Ф. Шеллинг и Ф. Шиллер. Современники прочно ассоциировали Гёте с этими метафизически настроенными собратьями, так и не снискавшими себе репутации в эмпирической науке. Однако, как утверждает Р. Дж. Ричардс, хотя некоторые аспекты шеллинговского идеализма привлекали, а порой даже увлекали Гёте, он все же был слишком убежденным эмпириком: слишком сильна была его тяга к реальности природы, чтобы он мог полностью принять мистико-идеалистическое истолкование мира.

Одним из знаменитых эпизодов в отношениях Гёте с романтической натурфилософией была его первая продолжительная беседа с Шиллером. Когда Гёте изложил Шиллеру свою концепцию «перворастения» (JJrpflanze), тот возразил: «Это не опыт, это идея» [Гёте 1957: 97]. В то время Гёте считал себя «упрямым реалистом» до мозга кости: ему даже представлялось, что интуитивно угаданное им «символическое растение» было частью постигаемой реальности. К воззрениям философов-идеалистов он относился недоверчиво и был едва ли не оскорблен предположением Шиллера, будто его, Гёте, опыт в конечном итоге «не реален». Но за возникшим спором последовало «перемирие», а потом и близкая дружба, которая длилась до самой смерти Шиллера в 1805 году. Разрешение видимого противоречия в умозаключениях Гёте Р. Ричардс предлагает искать в пантеизме Б. Спинозы – в той его части, перед которой в долгу натурфилософия:

Спинозианский монизм, предполагающий, что у природных процессов имеются ментальные двойники, устанавливаемые с помощью тщательной экспериментальной процедуры, а затем постигаемые на более высоком уровне познания – вот допущения, судя по всему, стоящие за методологическими декларациями Гёте. «Простые силы природы», если именно так они существуют во внешнем мире, недоступны уму кантианца. В этом и состояла притягательность шеллинговского идеалистического спинозианства: отталкиваясь от Канта, оно говорило о природе, которая не была безнадежно спрятана в ноуменальном мире, но непосредственно сообщалась с нашим сознанием [Richards 2002: 439–440][108].

Таким образом через изначальную связь сознания и природы в очередной раз подтверждалась реальность первофеноменов: физические, эмпирические объекты – «природа» – существуют и внутри сознания, и за его пределами в форме, превосходящей кантовский феномен, потому что человеку присуща непосредственная близость и даже единство с миром (тем, который находится «за пределами сознания»). Благодаря этому решению Гёте, оставаясь на твердой почве верности физической природе, мог одновременно ощущать, что его «идеи», или интуитивные прозрения, также неотторжимая часть собственной реальности природы.