Перламутровая дорога - [10]

Хотя никакой, даже самый совершенный художественный гений не в состоянии перенести на полотно всю глубину и разнообразие природы, сокрытое в её неповторимых узорах, причудливо и неожиданно преломляющихся во всякой капельке времени, падающей через наш непостижимый мир. Явь гипнотизирует, диктует, ведёт, разворачивая перед художником такую бездну, где нечего делать его собственной фантазии, поскольку образы и формы действительности превосходят по силе все самые замысловатые фантомы воображения. Всё мелькает, мерцает и ждёт своего воплощения. Кто же это писал, что Бог создал художника, дабы исправлять недостатки Его Творения! Разве можно что-либо исправлять в том, что ты не в состоянии понять и осмыслить? Да и кто из людей созидающих дерзнул бы соотнести свои дела с этой невыполнимой миссией? Нет-нет, только вглядываться, вслушиваться, вчувствоваться в миражи и шорохи мироздания и различать в них явления, у которых ещё не существует имен, и находить вещи, у которых ещё нет названий…

Ждан подался вперёд и через несколько шагов очутился внутри кольца, окружавшего его. Свет нелепо задрожал и померк, внезапные сумерки съёжили пространство и подменили время – полярный день потерял свой глянцевый аморфный лак, а ближнее и дальнее перепуталось и поменялось местами: маяк смотрелся почти неразличимым силуэтом на фоне потемневшего неба, казалось, что он прилип к нему и завис вместе с бурым солнцем над чернеющим простором, море же потерялось совершенно, ровно, как и земля, поверхность которой выдавали лишь белые камни, фальшивыми равноудалёнными пятнами перегружая и без того отяжелевшую панораму. Дорога, тем не менее, словно бы не заметила наступившей тени, оставаясь блестеть дымчатым перламутром посреди мглистого, глухого пейзажа.

Ждан почувствовал, что поглотившая его людская масса перестроилась и теперь следует за ним, но он никак не мог заставить себя обернуться, решив позволить ей сравняться с собой или же обогнать. Вскоре так и произошло. Справа, слева потянулись людские ручейки, да, именно так можно было бы определить с наибольшей достоверностью наблюдаемое. Любопытные, несколько отстранённые лица, с необъяснимой беспечностью неторопливо проплывали мимо. Это были какие-то иные люди, люди без прошлого. Невозможно было предположить, что совсем недавно Ждан видел именно их. Ни в ком он не мог заметить ни страдания, ни боли, ни мучительной памяти. Словно большая стая диковинных рыб струилась по дну каменной реки, усыпанной створками блестящих раковин. Наверное, ни с одним из проходящих Ждан не смог бы заговорить. Всё же любой разговор в чём-то предполагает равенство, а здесь его никак не могло быть. Возможно, вся совокупность, весь поток, рассматриваемый как целое, и мог восприниматься в качестве объекта достойного внимания и изучения, только не кто-нибудь взятый в отдельности, похожий на своего соседа так, как птица похожа на птицу и как рыба схожа с другой рыбой.

Не успел Ждан удивиться таким неожиданным изменениям, как почувствовал, что стая «проглотила» и его, сделав таким же рядовым участником движения. Ждан, влекомый косяком, поднимался вверх по каменной реке и вскоре ощутил на себе все неоспоримые преимущества стаи.

Как-то вдруг совершенно исчезло болезненное отчуждение, естественным фоном всегда сопровождающее Ждана, когда сопоставление себя с окружением давало различные поводы множеству внутренних конфликтов. Теперь этого разлада не существовало, и он, наконец, был таким же, как все, плыл вместе со всеми и по праву занимал своё место в общем построении.

Ну да, возможно, что у стаи был вожак, но это, по сути, не имело никакого значения, ибо Ждан солидаризировался не с ним, а с иными, с которыми естественно ощущал абсолютное равенство. Это осознание тождественности, неотъемлемого членства, рождало в его душе немотивированную радость и эйфорию, незнакомую прежде. Ждану нравилась мягкая теснота, лёгкое согласное движение; люди были ему бесконечно симпатичны, ибо всё его существо не заканчивалось на собственных мыслях, на охвативших его чувствах, оно распространялось дальше, за границы собственного «я». Товарищи приязненно пропускали Ждана вперёд, если ему случалось ускоряться, расступаясь перед ним без тени соперничества. Ждан знал, что любой идущий вблизи, поддержит его, и не в результате нравственного личного выбора, а на волне общего настроения, не предполагающего иных вариантов. Исчез страх, сделалось необычайно легко, возможно, оттого, что отныне не существовало ответственности за свой выбор, за принятое решение – появился своеобразный коллективный Глокен, на которого благополучно можно было свалить такую трудную и беспокойную работу.

– Зачем мне моя личная свобода, мой личный, никого не повторяющий взгляд на мир, независимость оценок людей и событий, если это не делает меня счастливым, заставляет осторожно относиться к другим и страшиться тех или иных ситуаций, которые я вынужден предполагать и просчитывать? – думал Ждан. – Рано или поздно я, как и все остальные, покину этот мир, который очень невысоко ценит такое отдельное от прочих независимое «я», потом забудутся и все мои дела, творимые вопреки предопределениям и в ущерб своему собственному благополучию и, наконец, наступит время, когда исчезнет любая память обо всех нас: самоотверженных одиночках, праведных отшельниках и бесстрашных героях. Как там об этом сказано в Писании? «Всё проходит, пройдёт и это?» Только растворив себя в надличностном, внешнем, память уже не властна над человеком.