Период полураспада - [41]

– Не тебе тетку судить, – одернул его отец. – Скажи спасибо, что тебя с братом и сестрой советская власть учит. У тетки детство было не то что у вас, в ее деревне даже школы не было. Да и тут, разве это школа была? Поп грамоте учил, вот и вся школа. А ты подрастешь, будешь и арифметику знать, и географию. Все будет, сынок, учись только.

Дети Степана Ивановича и Евдокии Ивановны учились хорошо, просто на зависть. Васька с Витькой уроки делали наперегонки, старший брат любил проверять, как пишет слова, составляя их в предложения, младший, следил, чтобы все было точно по учебнику. Нина возиться с пацанами считала ниже своего достоинства, ходила делать уроки к подругам. Если сидела дома, то больше при тете Лене, когда та ткала на своем станке. Смотрела, как мерно тетка нажимает на педаль, ловко накидывая куда положено нити, как перехватывает ряд за рядом тонкие жгутики разноцветных тряпок станок, из которого неспешно выползает веселый, полосатый половик.

Летом Васька и Витька ходили ловить рыбу, речка в двух шагах от дома была, только поляну перейти. Ловилась в основном плотвичка, но за рыбу ее и не считали, вот караси – совсем другое дело. Зажаренные в печи на сковородке, да с луком, да в сметане, да еще чугунок картошки, – сидя на берегу часами, братья готовились к знатной трапезе. Зимой катались, конечно, на санках, но не в пример больше любили коньки, которые у них были одни на двоих. Река промерзала ровно, лед был почти гладкий, Васька улетал по льду за излом реки, а Витька бежал следом.

– Вась, хорош, теперь я!.. Вась, не уезжай, так нечестно… Уже моя очередь.

В тридцать шестом году дела в колхозе стали идти хуже: партработник на заседаниях объяснял, что их район не выполняет нормы по поставкам в город. Трех тракторов, которые МТС выделяла Малышеву, не хватало, а из двенадцати колхозных лошадей пали, как и предсказывал Егор Тихонович, уже три. Посевная прошла неважно: трактора ломались, долго чинились, колхозники торопились, гнали лошадей, борозды клались небрежно, часть семян не взошла. С трудом вытянули норму поставки на девяносто два процента, а по молоку провалились и вовсе: почему-то колхозные коровы, сколько бы их ни кормили, на какие бы луга ни водили, упорно давали молока меньше, чем крестьянские. Расчеты на год делал Степан Иванович, хотя толком он не понимал, зачем эти расчеты? Норма она и есть норма, а кто же скажет, сколько молока корова даст? Животновода в селе не было, а хоть бы и был, «он же за коров молоко давать не будет», как однажды под горячую руку на собрании сказал Степан Иванович, когда партработник стал пенять ему на недостаточно твердую линию в районе по вопросу присылки животновода.

Осенью тридцать шестого постановили: пополнить колхозное поголовье лошадей и коров за счет зажиточных крестьян. У Котова Степана Ивановича забрали лошадь и вторую корову, которую жена любовно растила из телки уже который год. Еще хуже было то, что как Степан Иванович ни удерживал жену, та бежала за коровой, причитая, на глазах у всей деревни, включая партработников, которых в селе уже стало трое, причем двое были «из органов». Степан Иванович на заседаниях в сельсовете горячился, доказывал, что это и есть те самые «перегибы», с которыми борется товарищ Сталин, дома ходил мрачный, избегал разговоров с женой, которая то и дело принималась его корить, что не уберег корову. Но он и не отчаивался, говоря жене, когда было настроение, что все будет нормально, случаются несправедливости, но убиваться так из-за коровы не след. Партработники посматривали на Степана Ивановича косо, порой говорили, что у него дома ведется пропаганда против колхоза. Егор Тихонович был давно арестован, его свезли в город, а оттуда отправили, как говорили, на какую-то стройку.

Глухой февральской ночью тридцать седьмого года Виктор и Васька проснулись от стука в дверь. В избу вошли люди в фуражках с красными околышами и велели отцу собираться. Скороговоркой зачитали бумагу, которую одиннадцатилетний Витька не понял спросонок и от страха. Он только смотрел на брата, бледного и насупленного, на мать, Нинку и тетю Лену, которые плакали в голос и рвались к отцу, но их не пускали люди с околышами. Мать голосила, люди с околышами говорили ей, что лучше бы она собирала отца, Нинка суетилась беспомощно, хватаясь то за отцовские сапоги, то за валенки, тетя Лена дрожащими руками вытаскивала из потрескавшегося комода отцовское белье, шерстяные носки, а Витька с Васькой сидели на лавках, окаменев.

Вслед за отцом семья высыпала во двор. Отец, поцеловав всех по очереди, повторял, что в городе непременно разберутся, что это ошибка. Отведя мать чуть в сторонку, обнял ее и стоял, прижавшись, пока один в околыше не сказал: «Хватит, поехали!»

Отца вывели за калитку, где стояли большие сани. Мать голосила, тетя Лена и Нинка всхлипывали уже почти беззвучно. Васька накинул на плечи брата полушубок, нахлобучил шапку: «Еще ты простудишься, мороз-то какой». Отца усадили в сани – между двумя околышами, сани тронулись и покатили по колее налево, в сторону дороги на Ковров, мать, тетя Лена и Нинка стояли, вцепившись друг в друга. Витька, не помня себя, сорвался с места и бросился за санями, не слыша окриков брата.