Пережитое и передуманное - [23]

Федор Иванович (Успенский) начал кричать на них, указывал, что я приехал в Петроград с ведома правительства.

Я взял с собой маленькое популярное издание немецкое (Reclam) Эккермана — «Разговоры с Гёте».

Меня отвезли на автомобиле на Гороховую, не помню, кто сидел со мной. Там меня посадили на скамейку, рядом с хорошо одетым господином (было еще несколько лиц), который мне показался знакомым и сказал что‑то вроде: «И вы тут!» (с удивлением). Я не сразу узнал его — это бывший архангельский губернатор, очень порядочный человек, Шидловский. Я его знал по КЕПСу[14]. Он библиограф и один из немногих губернаторов, политически сознательных, образованных, даже ученых. Его скоро выпустили. Через некоторое время нас вывели и посадили (человек около 10–ти и Шидловского) на открытый автомобиль с лавками. Повезли в тюрьму, кажется на Шпалерной. Мы все в тюрьме оказались разъединенными и были подвергнуты отвратительному обыску и облачены в тюремное белье, халат. Мне кажется, чистое. Затем повели, не помню, в какой этаж. Тюрьма была освещена, и мы встречали людей. Может быть, впрочем, это впечатление отвечало другому дню, когда меня вызвали к следователю и когда отпустили. В комнате небольшой было 3 человека и 4 койки. Мои товарищи уже спали или лежали. Как оказалось, один был молодой солдат, один еврей из довольно значительных чиновников, третий — мне показался тоже партийным. Я сейчас же лег, не входя в разговор со своими товарищами по несчастью. Утром, когда рассвело, я почти не спал, а лежал. Было чисто. Все собирался записать, к сожалению, не записал — прошел 21 год! — может быть, и записал. Говорили, что меня переведут в другую камеру. Как будто здесь было 3 койки, и когда я спал, и лежал во всяком случае, — то солдат не спал, должно быть, на полу?

У меня не было никакой пищи. Мне кажется, чаем со мной поделились. Еда была плохая и в недостаточном количестве — так как суп горячий — вода, в которой плавало немного рыбьей чешуи и масла (?). Я отдал свою порцию солдату, который буквально голодал. Этот солдат — добродушный, экспансивный деревенский парень — очень волновался. Он рассказывал, что принадлежал к частям Красной армии, направленной в Петербург (Кронштадт?). Та часть, к которой он принадлежал, участвовала в подавлении восстания Антонова, и его часть направлена была из Вернадовки, где происходили главные битвы. Удивительное совпадение, я ничем себя не выдал. Часть эту направили беречь баржу, пришедшую в Петербург с рыбой. Голодные солдаты разбили один бочонок, утолили голод и попали все в тюрьму.

Около 6 часов меня вызвали — к следователю. Он задал мне ряд вопросов, очевидно для меня формальных — арест был, очевидно, сделан по другим соображениям (нрзб).

Следователь спросил меня — о чем я говорил в Лондоне с Бернацким[15]. Я ответил ему, что я в Лондоне был (за) несколько лет до войны 1914 (года), до революции, а после того не был. Бернацкого знал, но тоже не видел после установления советской власти. Он спросил, а что, если я вам докажу, что вы должны были (или что‑то вроде) быть в Лондоне. Я отвечал, улыбнувшись, что этого не было и допустить нельзя. Он полуоткрыл ящик стола, как будто ища там какие‑то бумаги. Я потом думал, не связано ли это со следующим инцидентом. Будучи в Ялте, в Крыму, после выздоровления моего от сыпного тифа, прежде чем я стал ректором Таврического университета, после неожиданной смерти первого ректора Гельвига (сейчас забыл его фамилию!) я написал в Британскую Академию наук, иностранным членом которой я состою с 1889 года, просьбу помочь мне и моей семье переехать в Англию. Об этом знал П. И. Новгородцев, через которого П. Б. Струве, тогда член Крымского правительства, передал мне чек в Лондон, вероятно, подписанный Бернацким, на 100 фунтов стерлингов. Струве указывал мне, что в стесненных обстоятельствах правительства они мне больше дать не могут. Когда после смерти ректора я решил принять выбор мой вместо него — я вернул этот чек Струве. Английской корабль пришел в Севастополь после того, как я был (избран) ректором университета в Симферополе. При свидании с капитаном в Севастополе я поблагодарил и извинился (капитан плохо меня понимал, а обращался к Ниночке (Вернадской), которая меня провожала). Конечно, я следователю ГПУ не делал никаких гипотез и был очень краток. Тогда следователь задал мне вопрос, знаю ли я Палладина. Я ему сказал, что академика В. И. Палладина я знаю. Тогда он мне сказал, что все это недоразумение и что я могу быть освобожден сейчас же или могу тут переночевать. Конечно, я выбрал первое. И с этим известием вернулся в свою камеру — верно, было часов 8 — и начал собираться. Конечно, это произвело большое впечатление на моих сотоварищей. Прошло много времени, когда я вышел из камеры, обещав солдату доставить ему пальто (что на следующий день и сделал). В Петрограде того времени население голодало. С радостью вышел я из тюрьмы. Вернувшись из Крыма, у меня не было достаточно одежды, и я имел солдатскую длинную шинель. С мешком за плечами, в шинели я прошел пешком от Шпалерной до 7–й линии Васильевского острова, вышел со двора и как раз перед дверью нашей квартиры встретил целое общество, появление мое перед которым произвело огромное впечатление.