Пережитое - [4]

А жизнь ее была тяжелой и горькой; но мама никогда не склонялась перед ней, не унижалась перед теми, кто хотел ее унизить, и, хотя вовсе не отличалась храбростью, прожила свои годы честно и мужественно.

Она сравнительно рано состарилась внешне под гнетом трудной и беспокойной жизни. Болезнь, время от времени возвращавшаяся к ней, голод и холод первых послереволюционных лет, постоянные волнения за судьбу папы, о чем я расскажу дальше, всегдашняя нужда в деньгах, невозможность хорошо одеваться, утомительная и нелюбимая работа — все это преждевременно ее состарило. В пятьдесят лет она потеряла зубы, страдала артритом, болезнью сердца и гипертонией. Как только я подросла и начала зарабатывать, (мне было уже тогда семнадцать лет) я стала мечтать о том, чтобы освободить ее от работы, которая день ото дня становилась все обременительнее для нее. Но только после моего замужества в 1933 году и очередной вспышки туберкулеза, мама в пятьдесят два года ушла на пенсию, в то время мизерную (162 рубля). Я была счастлива, что смогла облегчить ее жизнь. С тех пор она стала вести все наше хозяйство, растить моего сына, когда он появился, оставаясь добрым духом нашего бедного дома, моим неизменным и самым большим другом. Потому ли, что долгие годы моей юности мы жили с ней вдвоем, без папы, я с детства страстно привязалась к ней и всегда беспокоилась, как бы чего-нибудь с ней не случилось, старалась уберечь ее от чрезмерных усилий и, несмотря на скромность моих ресурсов, все время держала домработницу, чтобы ей не приходилось переутомляться.

Смерть мамы в 1957 году у меня на руках от тяжелой, мучительной болезни, стала едва ли не самым страшным горем моей жизни, от которого я не могла оправиться много лет. Такова была моя мама, которой я обязана бесконечно многим: своей жизнью, своим воспитанием, воспитанием моего сына, тем, что была окружена постоянной заботой и любовью от первых моих дней до последних дней ее жизни.

Папа мой, от которого жизнь навеки оторвала меня, когда мне минуло двадцать два года, тоже был человеком замечательным. Владимир Осипович Цедербаум (революционный псевдоним — Левицкий), уроженец Петербурга, принадлежал к большой высокоинтеллигентной семье, многие члены которой сыграли значительную роль в русском революционном движении. Он был родным, самым младшим братом Юлия Осиповича Мартова, сподвижника В.И.Ленина по созданию «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» и многие годы его близкого друга. Его второй брат, Сергей Осипович, по псевдониму Ежов, был тоже известным революционером (левым меньшевиком), а старшая сестра Надежда Осиповна вышла замуж за известного революционера Сергея Николаевича Кранихфельда, который прославился тем, что, получив наследство от какого-то богатого родственника, все отдал на нужды революции, хотя имел семью — жену и троих детей. Еще одна сестра папы (тоже старше него), Лидия Осиповна, вторым браком была замужем за известным правым меньшевиком Ф.И.Даном.

Живя в такой семье, мой папа не мог не стать революционером. В своих воспоминаниях, изданных уже после революции, он живо описал, как, будучи еще маленьким гимназистом, бегал по поручению брата Юлия с конспиративными записками к В.И.Ульянову и обратно, тоже в качестве «порученца».

Семья папы была более респектабельна, чем семья мамы. Его дед, Александр Иосифович Цедербаум, известный еврейский общественный деятель, еще в XIX веке выступал как сторонник постепенной ассимиляции евреев, был издателем первой в России еврейской газеты «Гамелиц», пропагандировавшей эти идеи, за что получил звание потомственного почетного гражданина и право жительства в Петербурге. Этим званием и привилегией пользовался и мой дед Иосиф Александрович, агроном по образованию, долгое время работавший в качестве торгового представителя или служащего представительства какой-то русской фирмы в Турции. Прожив там много лет, дед женился на молодой девушке-сироте из греческого города Салоники, воспитанной на французский лад в католическом монастыре в Стамбуле, — красавице, ставшей затем матерью семейства, о котором идет речь.

Дед был человеком либеральных убеждений, но отнюдь не революционером, бабушка — заботливой матерью и домашней хозяйкой, далекой от общественных дел. Но когда их дети, один за другим, стали уходить в революцию, родители не препятствовали им в этом, помогали материально, иногда прятали от полиции во время обысков нелегальные брошюры и документы, чтобы спасти детей от арестов.

Я не знала своих деда и бабушку. О других членах семьи расскажу позже, а теперь вернусь к моему необыкновенному папе, который за двадцать два года постоянно прерываемого общения с ним, дал мне знания, привил понятия, воспитал чувства, которые сделались моими на всю жизнь.

Папа был небольшого роста, очень худой, можно даже сказать щуплый, сильно сутулился и потому казался старше своих лет. Но лицо у него было чудесное: интеллигентное, тонкое, с красиво вырезанным небольшим ртом, невысоким, но хорошим лбом. Он носил небольшую рыжеватую бородку и усы. Волосы же его были черные, жесткие, стоявшие щеточкой, и в них рано появилась седина. Наибольшее впечатление производили глаза — небольшие, чисто голубого, бирюзового цвета, светившиеся добротой, теплотой и вместе с тем источавшие непоколебимую твердость и прямоту.