Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма, 1934-1944 - [19]

Растительность была пышной, как в тропиках, и один из самых красивых уголков назывался «Конго». Семейству Каэтани принадлежало все побережье от Фоче-Верде до мыса Чирчео – это было место неописуемой красоты. На многие километры тянулись золотые пески, ограниченные с одной стороны зеленой стеной леса, а с другой – голубыми водами моря. После смерти тестя мой муж продал все свои обширные земли, которые его предок, папа Бонифаций VIII, с такой любовью собрал в XIV веке. Всю эту местность – бывшие Понтийские болота – государство превратило в пахотные земли. Там, где тянулись обширные болота и безлюдные леса, где бродили стада буйволов и коров, которых пасли пастухи, восседавшие на длинно-гривых лошадях, – эта картина до сих пор стоит у меня в памяти, – выросли города вроде Литтории и Сабаудини, с фермами и домами, полными крестьян. Осталась только крепость Сермонета, приткнувшаяся на вершине горы. Однажды папа из рода Каэтани, Бонифаций VIII, глядя с ее башни на бескрайнюю равнину, расстилавшуюся у его ног от горной гряды до самого моря, воскликнул: «Все, что я вижу, – мое!»

Таковы были древняя слава и нынешняя горькая доля рода Каэтани – хотя эта «доля» была вполне терпимой, даже в 1937 году. Дворец был похож на обиталище богов среди столичной суеты, а произведения искусства, собранные в нем, украсили бы любой музей. Нетрудно было представить себе высокомерную наглую светскую женщину, которую я встретил в ее королевстве, расположенном в Понтийских болотах. Она охотилась на диких уток и куропаток в сопровождении слуг, ездивших верхом на длинногривых лошадях и державших на луках своих седел длинные шесты, типичные для пастухов Римской Кампании.

Малярия, это наказание Господне, свирепствовавшая в феодальном поместье Каэтани, сильно осложняла его обитателям жизнь, но хозяева не предпринимали ничего для борьбы с ней. Донна Виттория коллекционировала скальпы, а ее ученый муж, дон Леоне, был всецело поглощен своей наукой. Малярия раз и навсегда исчезла после осушения болот и превращения всех земель в пахотные, что было сделано по личной инициативе Муссолини. Не всякий диктатор может похвастаться столь чистой страницей в темной книге своей биографии!

Я поцеловал донне Виттории руку, чем несказанно удивил ее – наверное, потому, что она была уверена, что все немцы щелкают каблуками и кланяются в пояс. Старый, но надменный лакей с лицом, на которое наложила свой отпечаток малярия, предложил мне виски с таким видом, будто оказывает мне великую честь.

Мимоходом представив меня двум другим игрокам в бридж, донна Виттория затащила меня в библиотеку, где не было сказано ни слова о бридже. Она извлекла из ящика пухлую пачку листов, исписанных от руки, и сунула ее мне в руки, произнеся при этом: «Это мои мемуары о старой Европе».

Она заговорила о моих связях с издателями, о моих переводах и моей работе над биографией кардинала Фарнезе. Как многие гранд-дамы старой Европы, в отличие от так называемых гранд-дам нынешнего времени, она была весьма сведущим и умелым собеседником. Ее манера вести разговор была одновременно невыносимой и притягательной. Она принялась расспрашивать меня о Гитлере и его помощниках, выразив надежду, что встретится с ними, если они приедут в Рим, дав мне понять, что, какими бы неприятными они ей ни показались, они все-таки заслуживают места в ее коллекции знаменитостей. Мне пришлось разочаровать ее, так же как я разочаровал Боккини, чье имя тоже было упомянуто:

– Che simpatico signore. E uno dei nostri, un vero peccato che fa quel mestiere.[6]

В то время я никак не мог понять, почему она назвала его человеком своего круга. Впрочем, позже я понял почему, а также обнаружил, что его профессия была совершенно неприемлема для нее и ее класса.

Потом, словно капризная мадам Помпадур, быстро охладевшая к своему мимолетному фавориту, она потеряла ко мне всякий интерес. Мне было велено прочитать ее мемуары и как можно скорее получить контракт на перевод и издание с каким-нибудь немецким издательством. Кроме того, она желала получить гонорар за свою работу, ибо уже устала от благотворительности. Сколько получу за свой перевод я, ее совершенно не интересовало. Подозвав кивком пострадавшего от малярии лакея, она величественным жестом протянула мне руку для поцелуя. Мы распрощались по-английски, как и полагалось по правилам ее салона.

Игроки в бридж не обратили на меня никакого внимания, как и я на них. Колонны Театро Марчелло напомнили мне о царственной даме Древнего мира, которая, наверное, много раз сидела здесь и смотрела представление. Ливия, жена императора Августа, доставившая ему много неприятных минут, могла бы быть сестрой донны Виттории.

Усевшись на скамью на Форуме, стоявшую в тени, я углубился в чтение воспоминаний этой римской матроны из рода Колонна. Как и следовало ожидать, в них царила страшная путаница. Тем не менее они представляли живую картину умиравшей или уже умершей Европы, и, если бы она позволила мне распорядиться ими по своему усмотрению, я сумел бы сделать из них милое собрание зарисовок, отражающих мир, который с такой чарующей непринужденностью покончил с собой в 1914 году.