Перевод с подстрочника - [11]

Увидев объявление об обмене валюты, Олег протянул в окошко ларька сотню долларов и получил за них такие толстенные пачки местных денег, что на пересчёт потребовалось бы не меньше часа. Распихивая их по карманам, он чувствовал себя обладателем внезапно и явно по ошибке свалившихся на него сокровищ, которые лучше всего поскорее потратить, пока не отобрали. Но тратить деньги на бульваре, кроме мороженого и пива, было особенно не на что. Вдоль бульвара сидели продавцы всякой мелочи: сигарет поштучно, шариков курта, семечек, козинаков, сникерсов. Многие из них были пожилыми, некоторые дремали, но встречались и подростки, и молодые мужчины и женщины. Казалось, они пробавлялись этой жалкой торговлей не ради копеечной прибыли, на которую всё равно не прожить, а просто чтобы быть при деле, оправдывая своё существование. Да и большинство прохожих выглядели не столько гуляющими, сколько ищущими, чем бы заняться, их демонстративная вальяжность скрывала, думал Печигин, напряжённую озабоченность, несколько раз замеченную им во встречных лицах. Ему вспомнились читанные в Москве статьи о повальной безработице в Коштырбастане. Но какую работу можно искать вечером на городском бульваре? К тому же высившиеся со всех сторон над крышами старого города гигантские каркасы новостроек, похоже, опровергали те непримиримо критические публикации. Не приписывает ли он коштырам озабоченность, от которой сам никогда не мог до конца освободиться, чтобы сделать их хоть немного понятней? Чтобы постигнуть то, что всегда лежало за пределами его понимания, – совершенно бесцельное существование, никуда не направленное движение?

Проходя мимо газетного киоска, Олег заметил среди газет на прилавке несколько книг и среди них знакомую серебристо-серую обложку. Его сборник продаётся даже в киосках! Ничего удивительного при таком тираже. Он не удержался и попросил свою книгу у плечистого продавца без шеи. Тот понял не сразу, пришлось показывать пальцем. Листая страницы, Олег глядел не на стихи, в которых не надеялся больше найти ничего знакомого, а поверх них на киоскёра, ожидая увидеть в его тяжёлом лице признаки узнавания – ведь ему видна обложка с фотографией. Но то ли киоскёр не отличался наблюдательностью, то ли снимок был слишком старым – очевидно, его дал издательству Касымов, новее у него не нашлось, – но узнавания не происходило. Продавец не спускал с Печигина тёмных навыкате глаз, похоже, опасаясь, как бы Олег не сбежал с книгой, не заплатив. Он методично лузгал семечки, к оттопыренной нижней губе пристала шелуха, он попытался сдуть её, потом сковырнул пальцем.

Обескураженный Печигин протянул продавцу деньги, сунул книгу в сумку (будет что подарить при случае), но, как только отошёл от киоска, разочарование прошло: неузнанность возвращала его в привычное положение наблюдателя, не привлекающего внимания. Это его устраивало. Где-то бродили по Коштырбастану тысячи его бумажных двойников в серебристо-серой обложке, но ни он сам, ни коштыры не узнавали его в них. Что ж, тем лучше. Значит, он свободен от своей старой книги и от намертво связанных с ней чувств вины и неудачи, как и от всего оставленного в Москве прошлого, – свободен и открыт для того нового, что ждёт его здесь.

Неподалёку от киоска было кафе со столиками на улице, Олег сел за один из них выпить пива, а заодно поглядеть, не купит ли кто его сборник. На бульваре быстро смеркалось, лучи солнца ложились уже только на верхние ветви чинар. Пива пришлось ждать долго. Две усталые официантки, сидевшие за одним столом, были похожи на грезящих наяву восточных женщин Энгра: уйдя в свои мысли, они смотрели в разные стороны, не замечая ни друг друга, ни посетителей. Понадобилось окликнуть их, чтобы вернуть к действительности.

Большинство посетителей кафе ели сосредоточенно и молча, относясь к поглощению пищи как к серьёзному занятию, не позволяющему отвлекаться на разговор. Увлечённые шашлыками мужчины не обращали внимания даже на проходивших по бульвару женщин. Лишь несколько насытившихся, откинувшихся на спинки стульев и куривших коштыров провожали их ленивыми взглядами, точно созерцание женщин было последним оставленным на десерт блюдом, которое им уже нелегко было вместить. Женщины в сопровождении спутников шли не спеша, демонстрируя наблюдателям свою осанку, платья и украшения, одинокие же проходили быстро, держась в тени и с краю. Только однажды Печигин увидел медленно идущую сквозь сумерки девушку без спутника, равнодушно не замечавшую направленных на неё взглядов, и, конечно, сразу подумал, что уж эта-то наверняка его читательница.

Всего одна немолодая пара из посетителей кафе много разговаривала. Точнее, говорил в основном мужчина, а женщина слушала его с таким постоянным выражением понимания и жалости, что было ясно: что бы он ни рассказывал, ни объяснял или предлагал, это ничего не изменит и ничему не поможет. В лице жены (Олег почему-то сразу решил, что это супруги, связанные долгими годами совместной усталости) была привычка к заведомой обречённости всех усилий мужа. Наблюдая за ними и не понимая слов, Печигин чувствовал себя подглядывающим: мимика позволяла догадываться о многом, вот только возможности проверить эти догадки не было. Женщина неожиданно встала и, хотя казалось, что она никогда не покинет мужа, повернулась и ушла. Мужчина остался сидеть, вытянув ноги под столом, даже не поглядел ей вслед. Может, ничего их в действительности и не связывало. Олег достал тетрадь с заметками. «Путешествовать, – записал он, – значит увеличивать расстояние между собой и жизнью. Не узнавать того, что дома было знакомо и понятно, и самому оставаться неузнанным. Чем больше это расстояние, тем легче себя ощущаешь. Чужая жизнь отталкивает все попытки её постигнуть, живёшь в постоянном недоумении, к которому, наверное, со временем привыкнешь, пока не возникнет сам собой неизбежный вопрос: как можно быть коштыром?!»