Перевод русского. Дневник фройляйн Мюллер — фрау Иванов - [17]

Когда приходит болезнь, то тебя захватывает отвратительное состояние, гораздо более сильное, чем страх смерти или боязнь операции, – одиночество. И, как бы ни заботились о тебе родные и друзья, как бы ни делали все возможное доктора, перед той самой гранью ты понимаешь, что ты один. Справишься – или уйдешь. Какой там февраль…

Я остро чувствовала это состояние отверженности, но смерти не боялась: все во мне собралось в кулак, и кулак этот готов был драться. И защищаться не только от рака, но и от равнодушия мужа. Может быть, Митя рассуждал так: раз ей все нипочем, то к чему мое сочувствие? И, если я пыталась заикнуться о болезни, его передергивало и он говорил: «Хватит об этом! Удалили – и удалили. Все». Разумеется, мужчины не любят больных женщин. Разве тех, которым стопроцентно суждено вскорости умереть: какая насыщенная драма, переходящая в трагедию, сколько эмоций, чувств, страданий… и потом – свобода! Митя понял, что я умирать не собираюсь, совсем отстранился от меня и запил. Он и раньше выпивал, но отныне стал напиваться.

Последний миф о счастье, ребеночек, рухнул с обрыва туда же, вслед за романтикой.

Я была как та мельхиоровая вилка на чердаке.

На мою пластиковую банковскую карточку (предмет для него тогда еще новый) он смотрел равнодушно и даже презрительно, как его мама на капитализм, не желая знать, сколько за что заплачено.

Странно, но тянулась еще некоторое время наша жизнь в супружестве.

Во время наших поездок в родную Митину сторону с чемоданами, набитыми гостинцами для родственников и друзей, Митя был, безусловно, центром внимания, заморским гостем. Он травил истории, делился впечатлениями… А я слушала с удовольствием. Взгляд на себя со стороны – это ж безумно любопытно, хотя иногда и не особенно приятно.

– Представляете, немец спрашивает, хочу ли я выпить… (Хохот слушателей.) Нет, погодите-погодите, затем он открывает шкаф – а там… Батарея полупустых бутылок!!! Он наливает мне рюмочку, а остальное убирает обратно! (Все ржут.) В гости просто так не зайдешь – нужно назначить дату и время! Каково? А придешь, поставишь бутылку вина на скатерть, – хозяйка метнется и подставочку подложит. Уж лучше бы скатерть не была такой белой, чем терпеть эту подставочку!

– Но, вообще-то, они люди добрые, – милостиво прибавлял он.

И восхищался машинами и дорогами – ну, хоть что-то!

В нашу последнюю поездку в Ленинград, которую мы совершили через Финляндию на пароме, Митя познакомился с какими-то русскими – и исчез на время всего путешествия, не появлялся даже во время завтраков. Мне говорили, что его видели, но шарить по номерам было выше моих сил. Да и зачем.

Прямо с парома его увезла «Скорая помощь» – и новые «друзья», которые вызвали врачей, кивнули мне головой, как знакомой. Наверное, показывал им мою фотографию…

Что я делала в ту поездку в Ленинграде – убей, не могу вспомнить, память безжалостно расправилась с воспоминаниями. Помню только какой-то ужас, и больше – ничего.

Луораветлан (1993)

Откровенно говоря, словом «эскимос» у нас в Германии не пользуются, так же как и словом «негр», – считается, что это нехорошо, нетактично. Как же я удивилась, что эскимос на русском языке – это просто название народности! То есть воскликни я в России: «Эскимос!» – никто не обидится. Так и в Италии я скажу: «Negro!» – и это будет не что иное, как «черный», и я никого не оскорбила, так уж оно звучит, из песни слова не выкинешь. Европа помешалась на лояльности, запуталась.

Чукча – это тоже не может быть обидно, если ты и есть чукча. В энциклопедиях описана такая народность. На языке чукчей это слово звучит потрясающе красиво: луораветлан. Не то название полуострова, не то лекарства, которое теперь модно принимать от стресса.

Кем точно был по национальности этот дивный персонаж с белоблинным лицом, с которым мне довелось провести вместе несколько дней, – не так уж и важно, наверное якутом. Для меня все было необычным: его внешность, манеры, мысли и происхождение (в моем представлении – с самого краешка планеты). Был он большим чиновником, влиятельным человеком в Якутии и вынашивал грандиозные планы по оснащению больниц и кардиологических клиник. Оборудование он хотел видеть своими собственными глазами, а не только на глянцевых фотографиях в брошюрах. А подписать контракт он хотел непременно в Париже, где, как он вычитал в этой самой брошюре, располагалась европейская штаб-квартира фирмы-производителя, – одним словом, по юридическому адресу.

Желание заказчика – святое дело. Мы организовали поездку и встретили Большого Якута в Париже, где он прежде никогда не бывал. Он был с виду милейший добряк, ростом едва доходил до моего плеча: ладненький, квадратненький – как человечек-плеймобиль. Его сопровождал заместитель: русский сибиряк, неповоротливый в движениях, широкий в плечах, ладонях и скулах, с неулыбчивым честным лицом и таким же, отметающим сомнения именем: Прохор.

Директор европейского филиала фирмы в глаза не видал ни эскимосов, ни якутов, ни русских сибиряков – ибо стоял на дворе девяносто третий год и до массового паломничества дельцов и туристов из России оставалось еще два-три года… Но угощал своих клиентов с истинно французским шиком – закатывал гурманские пиры, тщетно ожидая от гостей стонов и дифирамбов в адрес повара. Сибиряк ел молча, иногда только вскидывая брови – когда его рецепторы удивлялись неопознанному объекту, а бедный якут есть вообще не мог. Соусы, которыми славится французская кухня, он сразу обозвал блевотиной. Потому что для него еда – это еда в первозданном виде, в сыром. Еда должна быть ясной, распознаваемой, не перемолотой и не перемешанной. Он шептал мне в ужасе: «Я не смогу, никак не смогу это съесть. Пожалуйста, закажи мне лед. Большую миску со льдом». Тогда я потихоньку, не привлекая внимания, сообщала просьбу моего клиента официанту, и якутский чиновник закусывал льдом каждую ложечку, каждый кусочек проглоченной европейской еды, с невероятной скоростью схрустывая кубик за кубиком. Тут уж поневоле не только внимание нашего столика, но и всеобщее внимание бывало привлечено, тем не менее в каждом новом ресторане или маленькой кофейне наш гость не осмеливался открыто заказывать лед, и я должна была тайно, под шумок да на ушко, передавать его просьбу гарсону, после чего уже полресторана могло развлекаться этим невиданным зрелищем.