Переулок святой Берегонны - [6]

– Может быть, он… почему бы и нет?

Она повторила это в вечер своей смерти. Когда последний огонек рассыпался в ее зрачках, прибавила:

– Я не смогла туда вернуться. Может, ему повезет?

За окном бушевала гроза. Когда бабушка отошла и зажгли свечи, большая птица разбила стекло и упала, окровавленная и угрожающая, на постель почившей.

Единственное странное событие в моей жизни. Но какое отношение это имеет к тупику святой Берегонны?

Авантюра началась с ветки калины.

* * *

Впрочем, искренен ли я в поиске перводвигателя, проще говоря, щелчка, что пробудил пространства и события?

И почему не рассказать про Аниту?

Несколько лет тому назад вышли из белесого тумана маленькие парусники, оснащенные на латинский манер: тартаны, саколевы и сперонары. Они швартовались у пристаней ганзейских городов.

Здоровым немецким гоготом встретили их появление. Хохотали на пирсах и в глубинах пивных погребков; досыта насмеявшись, хозяева заведений чуть ли не даром отпускали напитки, а голландские матросы с физиономиями, похожими на циферблаты, от восторга прокусывали чубуки своих длинных трубок. Однажды я услышал:

– Вот люгеры безумной мечты.

И почувствовал зудящую боль в сердце: как просто, оказывается, погибнуть под грузом германского юмора.

Говорили, что эти парусники приплыли с берегов Адриатики и Тирренского моря, где люди до сих пор грезили о земле обетованной, которая, подобно сказочному Туле, затеряна в страшных полярных льдах.

Не слишком обогнав ученостью своих далеких предков, они верили в легенды об изумрудных и диамантовых островах, в легенды, рожденные, без сомнения, в те минуты, когда их отцы встречали искрящиеся обломки айсбергов.

Из всех достижений науки они оценили только буссоль – вероятно, потому, что постоянное стремление синеватой стрелки к северу было для них последним доказательством тайны септентриона.

И однажды, когда фантазм, как новоявленный мессия, взлетел над постылыми волнами Средиземноморья, сети принесли рыбу, отравленную коралловым летозом; из Ломбардии не прислали ни зерна, ни муки; и тогда самые отчаянные и самые наивные поставили паруса…

До Гибралтара все шло благополучно, но затем изящные, хрупкие кораблики попали во власть атлантических ураганов. Гасконский залив изрядно обглодал флотилию, а несколько уцелевших парусников остались на гранитных зубах верхней Бретани. Деревянные остовы были проданы за гроши немецким и датским оптовикам. Только один крылатый посланец погиб в своей легенде, раздавленный айсбергом на широте Лофотена.

Но север начертал над могилами этих корабликов гордые слова: «Люгеры безумной мечты». И, несмотря на гогот голландских матросов, в воображении своем я поднялся на борт тартаны…

Из–за Аниты, возможно.

* * *

Тартана. Еще ребенком Анита приплыла в хмурую северную гавань на руках своей матери. Суденышко продали. Мать и сестры умерли, отец отправился на каком–то бриге в Америку и пропал вместе с бригом. Анита осталась одна со своей мечтой о нордическом парадизе, веруя исступленно, почти с ненавистью.

И теперь она танцевала в Темпельгофе, в белом сиянии фонарей, танцевала, пела и подбрасывала над головой красные цветы: кровавые лепестки опускались ей на плечи или сгорали в пламени кинкетов.

Обходила публику, протягивая вместо деревянной плошки серебряно–розовую раковину. Иногда в этой раковине звенела золотая монета: Анита останавливалась и озаряла дарителя обольстительным взглядом.

Однажды я оказался в числе избранных. Бедный учитель французской грамматики в Гимназиуме бросил золотой соверен за взгляд Аниты.

Заметки н а полях

… продал своего Вольтера; иногда я читал ученикам фрагменты его переписки с прусским королем – это нравилось принципалу.

Задолжал за два месяца фрау Хольц – квартирной хозяйке – и долго выслушивал ламентации касательно ее бедности.

Эконом Гимназиума, у которого я попросил аванс в счет жалованья, пробормотал, кашляя и запинаясь, насколько это трудно в частности и против правил вообще… Коллега Зейферт сухо отказал в денежной просьбе.

Положил золотой соверен в раковину Аниты… и голова закружилась от ее взгляда.

Среди деревьев послышался смех – я обернулся и узнал двух служителей из Гимназиума, которые прятались в тени.

Это была последняя золотая монета.

Последняя…

Когда я проходил по Моленштрассе мимо винокурни Клингбома, на меня чуть не наехал ганноверский дилижанс.

Перепуганный, я отскочил в переулок святой Берегонны и случайно отломил ветку с калинового куста.

Теперь ветка на моем столе. Обещание нового, невероятного… магическое кольцо…

* * *

Прикинем то да се, как любит говорить скупердяй Зейферт. Мой отчаянный прыжок на мостовую таинственного переулка и благополучное возвращение на Моленштрассе доказывают, что туда попасть так же просто, как в любое обычное место.

Но ветка, говоря философски, есть объект метафизический. Этот кусочек дерева «лишний» в нашем мире. Если, допустим, отломить ветку с какого–нибудь куста в американском лесу и принести сюда, что случится? Ничего. Количество веток на земле не изменится.

Но положив на стол калиновую ветку из переулка святой Берегонны, я увеличиваю это число на единицу: такого успеха никогда не добьется вся тропическая вегетация, ибо я доставил ветку из пространства, реального только для меня.