Пересвет. Литературный сборник. № 1 - [7]

— Как дела, маэстро?

— N'c'é male, сор Милэле, струны держатся.

— А ты, Мариеттина, как живешь?

Мариеттина делает книксен и также на жизнь не жалуется. Она уже устроилась на стуле, поодаль от столиков, так, чтобы всем ее было слышно и ей всех видно. И уже посылает уверенную взрослую свою улыбку. А сама едва побольше своей мандолины.

С чего начать? С бравурной песни — слишком солнце высоко; грусть разводить — эх и без того в мире много печали. И Пиппо пока начинает с полулитра белого, принесенного Розиной. Этот полулитр окупит первая же тарелочка медной и никелевой монеты.

А сам уже перебирает струны, ища мотив настроения. Кто сегодня в кабачке? Пара художников, пара извозчиков, старая синьора, немецкая чета с красными шеями, да давний русский знакомый синьор Микэле.

И пока единый опытный глаз маэстро оглядывает обедающих, струны гитары уже спелись о чем то со струнами мандолины. Немцы, случайные посетители, удивленно поднимают головы: им эта музыка знакома, но откуда могут знать ее итальянские проходимцы? И так исполнять на нехитрых инструментах! С такою серьезностью!

Разговоры стихают. Марьеттина наклоняет ушко к самому инструменту, точно вслушивается, что такое вздумала поведать девочке ее умная всезнайка-мандолина. Иногда маленькая музыкантша переводит взор на отца, и в эту минуту ее глаза спрашивают: «Папа, ты слышишь. Эге? Что это такое мандолина рассказывает»? Он же, добро улыбаясь, успокаивает ее недоумение: «Ну да, Marietta mía, ведь то же самое говорит и моя гитара!» Сор Анджело, не великий знаток музыки, хотя любитель веселого пения, старается быть серьезным; он остановился в дверях кухни, лицом в садик, и гладит себя по круглому животу — знак удовольствия. Розина пригорюнилась, если только можно это слово применить к итальянской девушке. И беспокойно, но и безшумно, мечется в окне, затянутом двойной частой сеткой, редкая птица — галка, чахлая, потрепанная, подобранная в поле великим охотником, синьором Анджело, и присоединенная к достопримечательностям кабачка.

Собственно говоря, галке пора уже спать; солнце сейчас сядет, а когда сядет солнце, — сразу наступит темнота. В Италии нет сумерек, как нет и сумеречного настроения. Или светло — или черно; или на душе безотчетно радостно — или же скука черная, особенно несносная, когда дует сирокко. Полутени нашей, млеющей нашей грусти, ленивого мечтательного полумрака-полусна нашего Италия не знает и не хочет знать. Быстры смены тьмы и света в ее небе и благодатном воздухе.

И, повернув быстро голову к дочке, маэстро мигает ей единственным глазом. Аккорд, еще аккорд, чип-чип по струнам гитары, резкая трель мандолины, — и маэстозо немецкой музыки нарушено. Только на миг смолкли звуки, Мариетта улыбнулась, маэстро вскинул гитару под мышку, одной ногой на стул, эге! — пришло время для мелодии Неаполя и римских stornelli. Можно бы осудить настоящего маэстро за такой смелый переход, но Пиппо, ценя музыку Германии, не долюбливает самих германцев. Потому то он и позволяет себе смазать их важность и напыщенность внезапными аккордами.

Но в этот момент к нему подбегает немецкая дама выразить чувства. И вместо уже народившегося мотива, мы принуждены нехотя ловить ухом тот акцент итальянского разговора, который способен испортить аппетит к макаронам и окислить каприйское вино. Ничего не поделаешь.

— Розина, мой стакан пуст! Позаботьтесь!

* * *

Быстро вечереет. Сор Анджело недавно перешел от газа к электричеству и завел целую доску выключателей, которыми любовно пощелкивает, засвечивая нужные лампочки под виноградным навесом садика. И на приветливые огоньки притекает любитель простой римской кухни и пряностей неаполитанской песни. Шариком катается любезный падроне от столика к столику, проворнее действует руками сора Эвелина, его жена, и алчно жду я последнего угощения — обычного стакана горячаго и ароматного zabaione на мадере. А маэстро, уже окончивший третий полулитр, кивает подошедшим знакомым и готовит голос для красивой и лукавой песни:

Canto a voi, fanriulle, un ро sgarbate

Che date i baci a stento…

— «Пою вам, о девушки, немножко не любезные, вам, которые целуете тайком, скупо и считая поцелуи.

Берегитесь, как бы не спугнуть таким постом первую любовь. Как бы не умерла она от излишнего постничанья!

О вы, блондиночки, смуглянки, рыженькие! Женщина отлично знает: ротик, который целует, решительно ничего не теряет. Он обновляется, как это бывает с луною…»

Come fa la luna…

И вот настроение кабачка создано и определилось.

— Маэстро, спойте, «О Mari!»

Старая неумирающая песня-серенада. Позже слыхал я ее в России, по русски. Но разве можно перенести к нам Неаполь, его зной вечерний, передать силу страсти его двойных согласных (nnammurato)!.. Нет, мы слишком белокровны, и нет пружинной стали в чувствах наших. Даже в цыганских песнях наших, близких к Неаполитанским, больше расслабленности, чем приподнятой на цыпочки страсти.

Одноглазый Пиппо покажет вам, как любит (come ama) и как желает (come vuole) итальянский влюбленный. «О Мария! Сколько дней я напрасно теряю из-за тебя. Дай же мне хоть одну ночь об'ятий!» И закатился к виноградному навесу незрячий глаз Пиппо, и дрожит скула его, топорщится щетина щек. Сангвинику, сидящему поблизости, неможется от пения Пиппо; он даже сплевывает и говорит: