Перестройка моды - [13]

Приехала целая компания. И Барбара Лахер, с которой я впоследствии общалась в Берлине. Тут надо было отдавать себе отчет в том, что тогда почти никто не понимал. Многие принимали интерес Запада за чистую монету, включая прагматичный взгляд западного журналиста. Заказали материал – и им пофиг, нравится им материал или нет. Приехали в дикую страну, чего-то нашли, обрадовались, удивились, но не более того. Серьезно они к этому всему не относились, несмотря на то, что многое потом из этого вычерпала для себя и западная модная индустрия, формируя свое представление о русских в моде. Был такой человек Френки Майерс, прекрасный стилист, который работал в Штатах. И он тогда, когда все это дело снимали, подошел ко мне и сказал: «А знаешь, Кать, если задуматься об этом серьезно, то вы сейчас как Готье, но надо из этого что-то выжать…» Но многие относились к процессу просто как к демонстрации возможностей или развлечению.

У меня уже было несколько коллекций: и с униформой, и с винтажными кружевами, которую я назвала «Бабушкин сундук». При этом тогда уже были какие-то материалы и возможности, но мне игра с винтажем и миксами казалась наиболее правильной. Тишинка поставляла прекрасные вещи и деталей для комбинаций. В джинсы вшивались гульфики, винтаж бесконечно трансформировался и имплантировался в современность. Заигрываний с футуризмом у меня не было, и правильно написал какой-то американский журналист, что мои образы представляли собой смесь MTV-ишных героев и образов царской России. Наверное, так оно и было, но к моде в индустриальном смысле это все не имело никакого отношения. Образ, конечно, был, но смысл моды как некоего изменения – вчера одно, сегодня другое, а завтра третье… Он здесь был невозможен, да и те, кто находились на альтернативной сцене, делали что-то в какой-то своей одной теме.

В СССР был небольшой период Ломановой, как наследия царской России и экспериментаторов-конструктивистов, но это время перемен общественных, а как только все устоялось, пришла униформа. При этом была промышленность, которая существовала отдельно от авторов, и разнарядки на изделия спускались сверху, при всей природной красоте людей и их способностях. Альтернативная же сцена предлагала сказку про моду, где генерировалась череда тем и миксов, но это не могло быть востребовано, как и более адаптированная «советская мода» от московского и ленинградского дома моделей. Какие-то ниши были заняты и все, дальше продолжения не получалось. А о существовании какой-то советской моды и каких-то показов, кроме зайцевских, я и не подозревала. Студентка МАРХИ, варила себе гимнастерки и резала ткани для знакомых и друзей, а тут все начали кричать – О!!! Гениально!!! Это даже смешно.

Потом я попала еще и в Еврейский театр, который по-своему являлся разносчиком каких-то диссидентских свобод. Там я мешала краски, рисовала эскизы к костюмам, но я была все-таки юная и перспектив своих не понимала. На новой нише альтернативной сцены мы как-то больше сошлись с Катей Филипповой, возможно, потому, что любили больше мастерить, чем устраивать перформансы и думать, зачем все это нужно. Катю я понимала и уважала за профессиональный подход ко всему. Момент азарта от взболтавшей всех рок-волны уже прошел, люди стали серьезно относится именно к продукции. Статус «модельера», раздутый прессой, надо было подкреплять, и это получалось не у всех. Я и сейчас достаточно воинственно воспринимаю, как это называется, слэш дженерейшен, когда человек может себе позволить быть банковским клерком и художником или дизайнером и зубным врачом… Это же невозможно! Дизайнером и музыкантом – еще куда ни шло. Я все-таки считаю, что всему надо учиться и переучиваться. Мне это стало понятно еще на экзамене в МАРХи, куда я пришла в своих крашеных кальсонах и гимнастерках сдавать диплом. Руководитель дипломной работы проникся ко мне нежностью и водил даже в гости к Ширвиндту, представить чудо-Катю. И за две недели до сдачи он сказал, что все, конечно, прекрасно, но где же ваш диплом?

А его, понятное дело, не накромсаешь и в кастрюле не сваришь. И, встретив по дороге знакомого, в ту пору уже состоявшегося бумажного архитектора, была успокоена и приодобренна. Ватага его друзей мне сходу нарисовала какой-то проект реконструкции Кузнецкого моста с транспортом, работа по которому была украдена на кафедре, вот это был настоящий форс-мажор! И я в шикарной короткой юбке, в драных колготках и с бритыми висками предстала с этим дипломом на комиссии…

Эстетика панка пришла сама собой, естественным духом времени и музыкальными предпочтениями; все это шокировало даже бывалых. Совершенно не ориентируясь, где и что, я даже сказала какую-то речь, под хохот архитекторов, и комиссия замерла. Я думала, что все, вот он конец, но встает мой Белоусов и произносит речь, теребя носовой платок: «Товарищи члены комиссии. Катя очень плохой архитектор, но замечательный человек… – и, сорвавшись на крик, добавил – Поставьте ей, пожалуйста, четверку!!!»

Все оторопевшие от перформанса члены комиссии переглянулись, поставили четверку и отпустили девочку с миром. И, наверно, в этом была какая-то справедливость, потому что я никогда бы не пошла и не стала архитектором, уже на шестом курсе не отличая план от разреза…