Переселение. Том 2 - [99]

Неужели какая-то вертихвостка может расстроить брак мужа и жены, которые во взаимной любви народили детей и чувствуют друг к другу бесконечную супружескую привязанность?

Да и та девка из Токая вовсе не помышляла о худом.

Во всяком случае, сейчас, в Киеве, Юрату казалось, что Анна делает из мухи слона. Все это чистая чертовщина. Шутки старого ненавистника рода человеческого — сатаны!

Юрат снова попытался образумить жену, доказать, что их хочет поссорить нечистая, темная сила. И ласково принялся еще и еще раз объяснять, что произошло в Токае.

Но все было напрасно.

Анна, грустно на него поглядывая, отворачивалась и говорила, что она не слепая и все хорошо видела. Это не каприз, но их любовь не хуже и не лучше, чем у всех прочих на свете. Она или Бирманская, ему все равно!

Юбка как юбка!

Лучше было бы им там, среди бочек, в Токае умереть.

Тщетно просил ее Юрат вспомнить, как счастливо они прожили пять лет, не сказав друг другу дурного слова, как любили друг друга. За эти пять лет у него и в мыслях не было пожелать другую женщину.

Ему не в чем себя упрекнуть.

А весь свет знает, что у пьяной снохи и деверь на уме.

Анна — единственная женщина, которую он будет любить до конца своих дней!

Однако Анна плача отвечала, что она жалеет, что не может теперь же оставить его, как Кумрия — Трифуна, и уехать к своей матери.

И громко зарыдала, словно ей сообщили, что ее мать при смерти. Услыхав имя тещи, Юрат вышел, хлопнув дверью.

После этой стычки они три дня не разговаривали даже в присутствии других. На четвертый день вечером Анна завелась пуще прежнего.

Все мужчины, говорила она, настоящие турки. Чтобы не сказать жеребцы. И сидящий тут, за столом, майор, ее дражайший супруг, ничуть не лучше. Любовь мужчины! Все, что болтают о мужчине-однолюбе, это чистые сказки, турусы на колесах. Ее Юрат был бы счастлив только в гареме, как и все мужчины. Чтобы можно было выбирать, у какой глаза ярче горят. Сегодня эту, завтра ту. Ей-богу!

За столом наступила тишина.

Казалось, муж ударит ее.

Глаза у Анны лихорадочно блестели.

Ни Варвара, ни Петр, ни Павел не ожидали такого от Анны и молча опустили носы в тарелки. Однако Юрат сдержался.

Он встал из-за стола, молча посмотрел на жену, повернулся и, не произнеся ни слова, вышел из комнаты.

Переполох настал страшный.

Анна громко рыдала.

Петр, как только все немного успокоились, ушел спать.

Павел еще какое-то время посидел, глядя, как Анна вся трясется от рыданий, и тоже ушел. Варвара осталась с Анной, и они долго о чем-то шептались в полумраке, среди тишины.

Юрат вернулся после полуночи. Он был весь в снегу.

Анна встретила его со слезами на глазах: где он шатался? Уж не ходил ли с визитом к невестке Вишневского, Дунде, которую он называл ангелом? Их любовь после того, что произошло в Токае, уже не может быть прежней. Так пусть же отпадает то, что и так висит как оторванный лоскут!

Однако Юрат Исакович не сказал жене в ту ночь ни одного грубого слова. Он помог ей улечься на татарские подушки, на которых они спали, и даже погладил ее по щеке, как гладил своих детей.

И только страшно таращил глаза.

Такие глаза Анна видела у мужа лишь тогда, когда лежала в его объятиях. Теперь же в них таилась еще и тупая боль, словно Юрат хоронил близкого человека. В черноте его зрачков была какая-то мрачная решимость.

Когда он гладил ее по щеке, Анне показалось, что он ударит ее.

Но он поправил подушки, укрыл ее, как ребенка, и, будто баюкая ее, заговорил:

— Когда я женился на тебе, я думал, что ты уже женщина, а оказалось нет. Ты еще девчонка. Скоро родишь третьего, а больше двадцати тебе не дашь. Ошибся я, милая, в тебе! Взял на себя немалую заботу! А ерунду болтаешь, потому что сенаторская дочь!

Анна зло ответила, что, когда они венчались, он клялся ей в вечной любви.

Расплетая свои густые, буйные душистые волосы, она поднялась и заявила, что не хочет спать.

Но Юрат снова уложил ее на мягкие подушки.

— Ложись, милая, ложись, спи и не читай мне проповедей! Я не мать, а тебе сейчас больше всего мать нужна, а не муж! Госпожа Агриппина Богданович. Ты ее детище!

Тут Анна вспомнила, как ее мать, госпожа Агриппина Богданович, утверждала, — и совершенно была права, — что он не умеет деликатно и нежно обращаться с женой, что он просто сремский бугай.

Юрат и на это не рассердился.

— Многие наши, сама видишь, здесь в России среди снега и морозов отказываются, ради жены и детей, от хлеба насущного. А ты жалуешься! И я обеднел, остался гол как сокол, но решил уехать, чтобы твоя мать меня не пилила. И вот очутился с братьями здесь, во мраке неизвестности, в надежде, что будет лучше. Кругом кричат: «Богатый зять!» А я молчу.

— Все было бы хорошо, если бы мы не повстречали эту Бирчанскую, — вставила Анна.

Юрат сказал, что и эта девка, наверно, не из самых худших. К чему и говорить о ней?

— Наши люди тут в Киеве мучаются от холода и голода, а ты только и думаешь об этой Бирчанской да о том, будто у твоего мужа одна забота — как бы завести шашни с Дундой. Вот, уж и правда, бабий ум!

— А почему тогда Вишневский и эта Бирчанская в Киев приехали? — спросила Анна. — Ты ждешь не дождешься, чтобы их повидать. Пойти к ним в гости!