Переселение. Том 2 - [110]

Костюрин крикнул, что все это мелочи. Важен человек, который стреляет метко и не теряет времени зря.

Исакович возразил, что у гусара всегда есть время на то, чтобы нацелиться и попасть в цель. И когда он на коне, и когда спешивается. А если он вооружен швейцарским или французским пистолетом, то попадать в цель еще легче. Раз меткий глаз — дар божий, то господь бог не может этот дар рассыпа́ть как из мешка. Стрелки навскидку редки. А когда конница пустится вскачь или остановится, чтобы открыть огонь, победу одержат те эскадроны, у которых будет хорошее оружие и которые смогут создать огневую стену. Гусары с метким глазом — одиночные стрелки. А с хорошим оружием и доброй выучкой они точно град, уничтожающий пшеницу.

Человек еще не все.

Хороший стрелок, попадая на горящую улицу, сумеет крикнуть неприятельскому офицеру: «Стой!» И пулю в лоб. То есть попасть из пистолета с двадцати и с сорока шагов. Сирмийские гусары отлично попадали и с восьмидесяти. Но в строю стреляли как пехотинцы в кампании.

Пистолеты начинали, а люди с саблями в руках заканчивали.

Павел выпалил все это по-сербски вперемешку с русским. Он хотел только доказать Костюрину, что сербские гусары будут не без пользы русской армии. И думал, что, подобно ему, те, кто его слушал, искренни.

Служа в сербской милиции и живя среди сирмийских гусар, Исаковичи привыкли к тому, что могут помянуть недобрым словом и мать, и самого владыку. Они не понимали, что перед Костюриным никто и пикнуть не смеет.

Позже они и сами убедились, что лучше проявлять послушание, но по прибытии в Киев они, как необъезженная лошадь под первым седоком, артачились.

Павел вовсе не намеревался сердить Костюрина.

К тому же Шевич, переводя, кое-что еще прибавлял от себя.

Исаковичу и не снилось, что на его счет зубоскалят и он поставил себя в смешное положение.

Его окружили весело смеющиеся офицеры.

Юрат крикнул ему:

— Да замолчи ты! Что проку говорить, как было у сирмийских гусар, только воздух зря сотрясать! Ты в России!

К удивлению Павла, один только Трифун его защищал. Он лучше всех говорил по-русски и громко объяснял окружавшим их офицерам, что его брат хочет лишь сказать, как они стреляли в Австрии, а не умалить русских.

Костюрин тем временем объявил, что стрелять довольно и пора отправляться к лошадям. В школу верховой езды. Австрийский капитан будет иметь возможность убедиться, что Россия нуждается не в оружейных мастерах и слесарях, а в офицерах, которые умеют ходить в атаку!

И через аркаду, где были засыпаны землей и конским навозом розы, Костюрин направился в находившуюся неподалеку от стрельбища школу верховой езды — окруженный дощатым забором ипподром с амфитеатром под азиатским шатром.

Вместо опилок на ипподроме был песок, который вздымался из-под копыт лошадей, точно песчаный фонтан.

На большом кругу были установлены препятствия — живые изгороди, бревенчатые барьеры с рвами, полными воды. А два последних представляли собой массивные, выше человеческого роста, оштукатуренные стены. Смертоносные.

Шестой барьер офицеры так и звали «Стена».

А седьмой — «Могила».

Напротив находилось несколько деревянных лож.

Со стрельбища Исаковичи уходили понурые, считая, что Павел осрамил их перед русскими.

Шевич и русские офицеры поспешили за Костюриным, который шел впереди, точно вожак перед стадом. Потом генерал взял под руку бригадира Витковича, который во всеуслышание извинялся перед ним за критические замечания Исаковича. В русской армии в те времена за такое поведение наказывали кнутом или по меньшей мере тюрьмой.

Однако Костюрин был человек рассудительный.

Сделав несколько шагов, он остановился и, словно желая оправдать Павла, сказал, что капитану из Австрии полезно знать, что в России ценят офицеров, которые стараются изучать оружие, вникают в тайны механики и тому подобное. Не надо также забывать, сказал он, что покровитель их полка, Петр Иванович Шувалов, — великий знаток оружия и заводов. Когда он, Костюрин, был у его высокопревосходительства в гостях, то видел в его мастерской настоящие чудеса. Невиданные пушки, гаубицу собственного изобретения его высокопревосходительства!

Поэтому следует выслушать всякого, особенно же бывших австрийских офицеров, приехавших верой и правдой служить матушке царице и преодолевших для этого столько невзгод. И если Исакович научится еще послушанию и перестанет заниматься пустословием, то в один прекрасный день благодаря своему знанию австрийского оружия заслужит благорасположение своих русских командиров и высокого начальства.

Надо только держать язык на привязи. Исаковичей в России наверняка ждет славное будущее.

А Павел между тем шел за толпой офицеров, и ему казалось, что он спит.

Он совсем приуныл, увидев, что оказался в полном одиночестве, что офицеры стараются держаться подальше от него.

Однако Костюрин, обернувшись, милостиво ему улыбнулся и вошел с группой своих офицеров на ипподром, точно в церковь.

Там готовились к скачкам с препятствиями.

Костюрин и Виткович заняли свои места в одной из лож, а офицеры разбежались по ипподрому к лошадям и конюхам. Светило солнце, и лошади брали препятствия под громкие крики всадников. Русские скакали, точно подхваченные бурей или точно они были дети. Всем распоряжался гостивший у Костюрина гвардейский полковник — он вызывал по списку русских офицеров и приказывал, какие следует брать барьеры. Список сербских офицеров Витковича был у Шевича.