Переселение. Том 1 - [6]

Заскрипел журавль, и в тот же миг забарабанили в дверь.

И будто проснулся не только он, но и все живое, затаившееся до этой поры во мраке, раздался топот копыт и хрипло залаяли собаки — совсем близко.

В небе опять пролетела большая воронья стая, ее грай, вздымаясь ввысь, заполнил ночь.

Еще весь во власти сна, он пытался высвободиться в темноте от простынь, в которых запутался, и, потный, голый — он всегда спал голым, — выбраться из-под жарких шкур. И тут проснулась жена; в безумном страхе она нащупала очаг, сдунула с жара пепел и зажгла ночник. Он осветил ее всю и бросил на стену его огромную тень. И тут только, увидав мужа, она вскрикнула, кинулась к нему и заголосила, обнимая его, целуя ему грудь, плечо, шею, ухо.

Уже почти две недели с того самого дня, как от маркиза Асканио Гваданьи, коменданта крепости Осека, пришло распоряжение снарядить триста отборных солдат на войну с французами{1}, она не перестает плакать. С распухшими от слез глазами, надломленная страхом, на третьем месяце беременности, она не отходит от мужа ни на шаг. Признанная красавица, в первый год замужества она стала еще краше. Зачав, она вся — ее кожа, стан, смех, дыхание — излучала какой-то мягкий свет. В самые тяжелые месяцы беременности веселье било в ней ключом, а после родов она худела и дурнела, становилась тихой и крутой со слугами и служанками. Две недели назад она приехала за ним на берег Дуная, чтобы уже не расставаться до отъезда. А на последние два дня, оставив дочек в селе, перебралась в маленькую, крытую камышом хатенку неподалеку от скотного двора и реки, чтобы только побыть с ним ночь. Часами лежала она у него на груди, шептала невразумительный вздор и, как безумная, целовала его грудь, шею, глаза, губы, уши.

Кривоногий и грузный, в эти последние дни он снаряжал солдат и с утра до вечера не сходил с седла, мысленно посылая ко всем чертям эти ее объятья и поцелуи.

Дни он проводил в мучительных распрях с рекрутами, которые являлись пьяными и без оружия, а вечера просиживал с писарями, готовившими списки Славонско-Подунайского полка. Однако подлинный ад начинался ночью. Ее объятья, безумная жажда ласки, длинные, не знающие устали пальцы. Ее неземная при свете очага красота, ее взгляд, ее рыдания. Огромный, толстопузый, косая сажень в плечах, он в полном изнеможении, весь в тревоге о детях, крестился и диву давался ее неистовству, а порой громко хохотал.

Увидав при слабом свете ночника жену, еще не пришедшую в себя после сна, он понял, что нынче утром, в час расставания, будет труднее всего. Порывистые, безумные поцелуи, которыми она его осыпала, были мокрыми от слез. Поднявшись, чтоб сподручнее было обнять хмуро отбивавшегося мужа, она топталась на разостланных на земляном полу подушках, шкурах и коврах и, неожиданно наступив голой ногой на жабу, истерически взвизгнула. Выведенный из себя этим бабьим исступлением, он оттолкнул жену — ему хотелось швырнуть ее наземь — и вразвалку, словно нес на спине бочку, двинулся к двери, опрокинув по дороге чашу со святой водой и базиликом, которые она приготовила, собираясь поутру окропить его.

На дворе моросил дождь. В серых сумерках утра он тотчас увидел собак, кинувшихся к нему, лошадей под шелковицами, а у скотного двора — на другом конце выгона — целый табор расположившихся там с вечера людей. Костры еще чертили в тусклом сумраке призрачные тени, но едва лишь грянул первый выстрел, все словно разом вскочило с земли и заплясало. Одни с пением и ревом кинулись умываться к колодцу и корытам, другие, неся на руках детей и кутая их в тряпки, спускались с кручи к баркам. Женщины, ударяя себя в грудь, заголосили, замахали белыми холстинами, платками, портянками. А из-за скотного двора, над кручей, в мутном, дождливом рассвете он увидел не беспредельный голубой круг и звезду в нем, как во сне, а неоглядные заросли лозняка и камыша.

Пробегая мимо лошадей и заплаканных женщин, которых на берег к лодкам не пустили, собирались, окликая друг друга, солдаты. Иные отставали, со слезами на глазах прощались и крестились. Один подошел к нему с посиневшим от холода грудным младенцем в меховой шапке и попросил разрешения положить ребенка у очага. Собаки носились вокруг женщин и стариков, стоявших на круче, прыгали по лужам, разбрызгивая грязь, и лаяли на спускавшихся к реке солдат.

А он все стоял, повергая в изумление своих слуг, стоял босой на холодной, влажной земле, в запахнутом на голом теле плаще и большой черной, обшитой серебряным позументом, треуголке с плюмажем, которую впопыхах, со сна напялил на голову. Опомнившись, слуги подбежали к его руке и подвели упиравшегося коня.

Громко чихнув несколько раз, так что все вокруг задрожало, он нырнул обратно в темноту и духоту, где его встретила все еще плачущая жена. Торопливо одевая мужа, она целовала его суконную одежду, ремни и оправленное серебром оружие, а когда он умылся, утерла ему лицо своими волосами и поцеловала в обе щеки. Он жалостливо потрепал ее по плечу, но когда она заголосила, сердито заворчал.

Стоило ему появиться на пороге в полном снаряжении, стоило слугам снова подвести ему коня, как поднялась такая суматоха, с такими воплями и криками кинулись к его руке стоявшие на выгоне люди, так заголосили и запричитали женщины, что он яростно рыкнул на них.