Пересадка мозга - [12]

— Но, ради бога, зачем?

Президент спокойно объяснил:

— Ведь это ваша мысль, проф. Если сегодня я паду, это будет роковым для всех: для находящихся у власти правых и для готовых к революционному перевороту левых. Правда?

— Правда, — вынужден был признать я.

— Ну-с, а ваши товарищи и руководители придерживаются иного мнения! Каждую минуту можно ожидать новой атаки, и должен сообщить, что ваше имя тоже занесено в их черный список.

— Мое? — спросил я и прижал руку к груди.

— Да, да! Ваше. Из-за меня. Вы не только спасли мне жизнь, которая, между прочим, полностью была в ваших руках — весь мир знал, что мое состояние безнадежно и жизнь моя гроша медного не стоит.

И это “мне”, “меня”, “мое” он произносил с такой естественной самоуверенностью, что я содрогнулся и с ужасом уставился на этот гибрид, на это чудовищное творение моих собственных рук.

— Мало того, — продолжал он, — вам еще вменяют в вину, что вы последовали за мной сюда меня выхаживать. Поэтому институт мне придется охранять так же, как и дворец, ибо рано или поздно вам придется туда вернуться.

У меня кружилась голова, и на лице был написан такой же ужас, как у диктатора, когда он впервые после операции увидел себя в зеркале. Значит, я, один из известнейших вождей левых, — это не я? Я — враг? Кошмар какой-то! Заикаясь, я проговорил:

— О себе я не забочусь, но душа движения, лучшие люди страны, образец незапятнанной честности и чистой совести!.. Как вы могли это придумать?

Диктатор перебил меня:

— Не бойтесь за них! Я не стану их ликвидировать. Несколько лет концентрационных лагерей и принудительных работ, пока внутреннее и внешнее положение не изменится, и их можно будет выпустить. Это, разумеется, не рай, но не обязательно все они погибнут… Кое-кто уцелеет… Вы же знаете, пока эти люди дееспособны, на наши головы в любой момент может обрушиться небо, а этого вы тоже страшитесь, и это означало бы гибель государства. Правительство Блуфонии не станет деликатничать, как я… Но можно с ними разумно поговорить. Кто позаботится об этом лучше вас, проф?

Оцепенев, я не только отвечать, думать был не в состоянии. Вдруг я вскочил:

— Я должен повидать их! Я должен им рассказать…

Диктатор поглядел на меня так, что слова застряли у меня в горле и колени задрожали. Наконец он заговорил, и голос его резал как бритва.

— Вы с ума сошли!.. Кто вам поверит? Да и что вы скажете? Вероятнее всего, вас запрут в сумасшедший дом!

Я сидел, весь дрожа.

— Проф! — продолжал он тем же неумолимым тоном. — Вы отправитесь назад в институт и будете находиться под домашним арестом. Вас надо защитить от ваших друзей и от вас самого. Это хорошо еще и потому, что отведет от вас подозрение, будто вы поехали со мной добровольно. Люди поймут, что я вынудил вас находиться при себе, — пленник же не предатель, а мученик движения! Понимаете теперь? Но несколько дней вы еще пробудете здесь.

Я заговорил с трудом, не в силах назвать его по имени:

— Но наши товарищи…

Продолжить мне не удалось, с таким жаром он перебил меня:

— Проф! Вы же высокообразованный человек с ясной, чистой головой! Как вы можете говорить такие абсурдные вещи? Знаете, что писал Макиавелли? “Главных врагов убей в первые минуты своего прихода к власти, и чем больше, тем лучше. Это устрашит прочих, и власти твоей будет обеспечена безопасность. Если же ты не сделаешь этого, если из жалости или по другим причинам не убьешь достаточного количества людей, оставшиеся организуются против тебя, и позднее ты сможешь навести порядок уже с большими жертвами и тогда будешь действительно жесток…” А сейчас я сэкономлю бог знает сколько крови и жизней, потому что мой предшественник сделал всю необходимую грязную работу… мой пред… черт бы вас побрал, господин профессор! Как мне теперь говорить по вашей милости?.. — В явном замешательстве он подошел, обнял меня, потер себе лоб. — Что со мной будет? — спросил он изменившимся тоном.

— Ты этого хотел, Жорж Данден, — процитировал я Мольера.

— Сентиментальность всегда опасна, а сейчас она может оказаться гибельной. — Он выпрямился, покосился на меня. В голосе его мне снова послышался металл.

Я долго не мог заснуть.

На другой день утром я не виделся с президентом: когда я проснулся, его уже не было. Из покоев я выйти не смог — у дверей стоял часовой. Издалека доносился орудийный гул. В сейф — я заметил это только сегодня — был вставлен новый замок…

Диктатор явился вечером и сказал, что теперь я буду спать в другой комнате. Он объяснил это тем, что не хочет по утрам будить меня. Затем без всякого перехода сообщил, что велел казнить очкастого руководителя пропаганды. От потрясения я не спросил даже за что. Но он рассказал сам:

— Вчера вечером я говорил, что велю произвести облаву и обыски на улице Ньютона, не так ли? Мы захватили нескольких мелких птичек, однако ни одного из руководителей арестовать не удалось, вероятно, их предупредили… А вот министра пропаганды там нашли! Он был смертельно бледен, когда мой заместитель, кипя от притворного гнева, — впрочем, скорее от радости, — ввел его сегодня утром ко мне. Я задал преступнику всего один вопрос: что он там делал? Он не ответил ни слова. Через пять минут его расстреляли.