Переполох в Бате - [41]

— О, я самое противное существо на всем белом свете!

— Ну, я бы это не сказал, миледи, — ответил удивленный грум, — я этого не говорил, да и говорить не буду…

— Так ты все еще ругаешься? — прервала его Серена. — Если тебе эти клячи кажутся резвыми скакунами, так я о них иного мнения.

— Нет, миледи, для вас не было бы никакой разницы, будь они хоть призовыми победителями, — заметил Фоббинг сурово.

— Нет, для меня-то как раз и была бы разница, — вздохнула она. — Интересно, кому-то теперь достались мои серые?

— Ну вот, теперь у вас будет приступ тоски и уныния! — добродушно проворчал грум. — Да если бы вы правили даже парой кляч, что непрестанно спотыкаются, вы и тогда затмили бы любую даму на дороге, миледи, уж это я вам могу точно сказать! Пора бы вам поворачивать, если только не хотите запоздать с возвращением в конюшню, — это ведь не такие лошадки, что делают по шестнадцати миль в час.

— Да, нам пора возвращаться, — согласилась Серена.

Фоббинг замолчал, и она смогла погрузиться в свои неприятные размышления. К тому времени, как они снова подъехали к Лaypa-плейс, она довела себя до состояния раскаяния, которому необходимо было немедленно дать выход. Не останавливаясь, чтобы освободиться от шляпки, Серена поспешила в маленький кабинет, примыкавший к столовой, на ходу сдергивая с рук перчатки и говоря через плечо дворецкому:

— Мне надо, чтобы Томас немедленно отправился с запиской от меня в Лэнсдаун Кресент.

Она запечатывала порывисто написанное бурное письмо, полное извинений, когда кто-то постучал в парадную дверь. Несколько секунд спустя она услышала, как майор говорит: «Вам не надо докладывать обо мне!» — и вскочила с места в ту самую минуту, как он вошел в комнату.

Киркби был бледен и очень взволнован. Не оборачиваясь, он закрыл дверь и проговорил ее имя так напряженно, что девушка сразу поняла, под влиянием каких сильных чувств он это сделал.

— Гектор, я как раз написала вам! — воскликнула она.

Казалось, он еще сильнее побледнел.

— Писали мне? Серена! Я умоляю вас — выслушайте меня!

Она подошла к нему, покаянно говоря:

— Я вела себя ужасно. Отвратительно! О, прошу вас, простите меня…

— Простить вас? Мне? Серена, любовь моя, это я пришел молить вас о прощении. Как только я посмел критиковать ваше поведение? Да как я мог!..

— Нет, нет, это я так скверно с вами обошлась. И не просите у меня прощения. Если вы хотите, чтобы я отказалась от поездок в моем фаэтоне здесь, в Бате, я так и сделаю. Ну вот — вы прощаете, меня?

Но, как обнаружилось, майора это вовсе не устраивало. Его раскаяние из-за того, что он дерзнул поспорить со своей богиней, можно было успокоить, только если она пообещает ему и впредь всегда поступать лишь так, как сочтет необходимым. Ссора кончилась тем, что Гектор страстно целовал руки Серены и обещал, что сам поедет с ней кататься в ее фаэтоне на следующий же день.

Глава XI

Майор, помирившись со своей любимой, никак не мог успокоиться, что она чуть не была свергнута с возведенного для нее пьедестала. Идеалистический склад его ума требовал, чтобы он убедился, что она никогда не покидала его. Расстаться с романтическим образом, который он сам себе создал, было невозможно. Киркби решил доказать самому себе, что это его, а не ее суждения были неправильны. Девушка его мечты не могла заблуждаться и ошибаться. То, что показалось ему недостатком воспитания, на самом деле являлось постоянством в преследовании своей цели; ее насмешливые разговоры выдавали ее возвышенный ум, а легкомыслие, не раз столь сильно шокировавшее его, было лишь светской маской, под которой скрывались гораздо более серьезные чувства. Даже вспышки нетерпимости и яростные взгляды, пронзавшие Гектора не раз, можно было простить. Ни то ни другое не являлось следствием дурного характера: нетерпение объяснялось расстроенными нервами после смерти отца, а ярость была спровоцирована его собственным непредсказуемым вмешательством.

Однако не все различия между реальностью и существующим в его воображении образом можно было так же легко отбросить. По характеру майор оказался человеком очень ответственным: он был отличным полковым офицером, безукоризненно подчинявшимся приказам, всегда заботившимся о своих подчиненных, готовым помочь младшим офицерам, только что покинувшим школьные стены, которые часто искали его совета в преодолении трудностей военной жизни. Его призванием было защищать и помогать, и поэтому ему так больно было узнать, что создание, так высоко стоявшее над всеми остальными, которое он так жаждал обожать и вести по жизни, высказывало так же мало склонности опереться на его руку, как и поверять свои горести, беспокойства и тревоги. Его невеста была, мягко говоря, далека от того, чтобы искать в жизни поддержки, и напротив, куда больше желала бы навязывать свою собственную волю окружающим ее людям. Она так же привыкла командовать, как и он, и, оставшись в раннем возрасте без материнской ласки, приобрела независимость. В соединении с глубокой сдержанностью это делало неприемлемой для нее мысль, что горести и боль можно кому-либо доверить. Фанни, понимавшая его переживания, попыталась объяснить, что за человек ее падчерица.