Переплетения - [20]

– Что убийцей был он, а не моряк.

– Вот именно. Вышло на свет то, о чем не имели понятия даже члены семьи. Дед умер много лет назад, но совершенное им преступление и ужасная вина, оставшаяся нераскаянной, стала причиной аутизма у внука.

У Шацкого заболела голова. Ему придется купить себе какую-нибудь книгу, чтобы все это понять. А еще найти эксперта, чтобы тот высказался по поводу кассеты.

– Понимаю, – сказал он, потирая руки, – но это был экстремальный случай. А о чем идет речь здесь? – спросил он, показывая на экран.

– Уход из семьи понимается в системе как тяжкое преступление, – объяснял Рудский. – Хенрик поэтому чувствовал себя чрезвычайно виноватым. Он также чувствовал вину за то, что не простился с родителями. А если есть чувство вины, нет траура. Чувство вины крепко связывает нас с умершим, поэтому мы не позволяем ему уйти. Вам знакомы фазы траура?

Шацкий с минуту порылся в памяти.

– Неверие, отчаяние, упорядочивание, привыкание?

Терапевт посмотрел на него с изумлением.

– Все правильно. Но в действительности многие задерживаются на второй фазе – отчаянии, которого никто не понимает и которое перерастает в одиночество. И этот незавершенный траур остается в семье, приводя к тому, что каждое следующее поколение будет связано со смертью. Поглядите, что сейчас происходит. Хенрик хочет пойти за своими родителями, а они этого не хотят. Их место – в мире мертвых, его – в мире живых. Смотрите дальше, прошу вас.

Рудский (Теляку): — Я понимаю, что вы хотите встать сюда, но это неподходящее для вас место. Прошу вернуться в центр зала.

Теляк возвращается.

Каим: – Какое облегчение…

Теляк: – Теперь прошу повернуться ко мне лицом.

Каим и Ярчик оборачиваются.

Ярчик: – Гораздо лучше. Я рада, что вижу своего сына.

Каим: – Я тоже.

Рудский (Теляку): — A вы?

Теляк: – Я рад, что они на меня смотрят, что они со мной. Но я хотел бы пойти к ним.

Рудский: – Это невозможно. Мы сделаем иначе.

Рудский подходит к Каиму и Ярчик, подводит их к Теляку и ставит чуть сбоку, за его спиной.

Каим: – Вот так превосходно. Я вижу сына, но не мешаю ему. Не стою на его пути.

Ярчик: – Я чувствую тепло в сердце. Хотела бы прижать его к груди. Сказать, что я люблю его и желаю ему всего наилучшего.

Рудский: – Минуточку. (Теляку) Вам тоже лучше? Теляк: – Мне легче, но все же чего-то не хватает. Рудский: – Разрешения, но это мы сделаем позже.

– Какого разрешения? – спросил Шацкий, и терапевт остановил запись. – Я и раньше задумывался, к чему это приведет. На чем основано очищение?

Вместо ответа Рудский разразился мокрым кашлем и выбежал в ванную, откуда долго доносились звуки отхаркивания и сплевывания. Вернулся он с красным лицом.

– Похоже, у меня ангина, – прохрипел он. – Хотите чаю?

Шацкий согласился. Никто не прерывал молчания, пока они вновь не уселись рядом с кружками горячего чая. Рудский наложил себе меду и выжал сок из целого лимона.

– Лучшее средство для горла, – заявил он, делая глоток. – А разрешение основывается на использовании так называемых разрешающих слов, которые терапевт велит произнести пациенту и участникам, представляющим его семью. В данном случае я думаю, что родители Хенрика сказали бы так: «Сын мой, мы уходим, а ты остаешься. Мы любим тебя и счастливы, что ты тут, с нами». А Хенрик ответил бы: «Я позволяю вам уйти. Я остаюсь. Будьте дружны со мной». Что-нибудь в этом роде. Сложно угадать точно, обычно разрешающие слова появляются у меня в голове, когда приходит подходящий момент.

– А тот не был подходящим?

– Нет. Я хотел оставить его на конец. Еще есть вопросы?

Вопросов не было.

Рудский: – Хорошо. Теперь заменим родителей пана Хенрика стульями (отводит Ярчик и Каима в сторону, на их места ставит два стула), a пан Хенрик расставит свою нынешнюю семью. Пани Барбара будет вашей женой, пан Каим – сыном, пани Ханя – дочерью.

Хенрик: – Но моя дочь…

Рудский: – Прошу расставить.

Теляк расставляет семью, затем возвращается на свое место. Теперь это выглядит так: справа и немного позади Теляка стоят два стула – его родители. С левой стороны, на расстоянии нескольких шагов, впереди – Ярчик (жена), глядя на Телята. За ней стоят рядом Квятковская и Каим. Оба смотрят на стулья. Теляк не глядит ни на кого.

Рудский: – О’кей, значит, так это выглядит. Пан Хенрик?

Теляк: – Чувствую себя мерзко. Виноват. У меня в глазах темнеет. Можно мне сесть?

Рудский: – Конечно. Прошу сесть на пол и отдыхать.

Теляк садится, прикрывает рот руками, тяжело дышит, смотрит в одну точку.

Ярчик: – Я довольна, когда ему плохо.

Рудский: – А дети?

Каим: – Я счастлив, что моя сестра стоит рядом.

Квятковская: – Я бы хотела пойти к бабушке с дедушкой. Я вижу их лучше всего. Отца не вижу вообще, мама его заслоняет.

Каим: – Я тоже хочу к ним. Вместе с сестрой.

Терапевт в очередной раз останавливает запись.

– Вы понимаете, что теперь происходит? – спросил он Шацкого.

– Теляк одинок. Жены нет рядом, она даже детям не позволяет его видеть. Мне жаль его.

– Прошу обратить внимание на то, что говорят дети. Они хотят быть вместе и пойти к бабушке с дедушкой. А что это значит?

– Они хотят умереть.

– Вот именно.

– А почему?

– Из любви. Из любви к отцу. Он нарушил систему, уйдя из дома и не попрощавшись с родителями, не исправил этого – не проявил к ним должного почтения. Принцип такой, что кто-нибудь в системе должен взять на себя его искупление, чаще всего ребенок, который входит в систему как новичок. Прошу понять: то, что осталось не разрешенным, не исчезает само по себе, а входит в систему. Вина и зло остаются, они все время в наличии и всеми ощущаются. Ребенок, входя в систему, берет на себя тяжесть восстановления равновесия, поскольку перенимает вину, страх и злость. Понятно?