Переплетение времен - [48]

– Я пойду с тобой, безымянный жрец – сказал я – А вот мой друг останется здесь. Он проводник людей, а не чудовищ.

Я заметил, как Урхо дернулся, но промолчал, понимая мою правоту. Подозреваю, что ему и самому не слишком хотелось лезть в пасть к птерозаврам, и я его не винил. Я и сам едва сдерживался от того чтобы дать волю липкому, омерзительному страху. Человек под капюшоном согласно наклонил голову и тогда до меня дошло, что ему нужен был именно я. Нандор уже давно отошел к коням, привычно зарывая голову в песок и рассчитывать было не на кого. Шарканчи слез с коня и повел его в поводу на юг вдоль берега реки, не оглядываясь и не приглашая меня следовать за ним, в полной уверенности, что я пойду за ним. И я пошел. Неужели это действительно был гипноз? Не думаю. Ведь мне так и так надо было пробраться в "тыл врага" и именно в этом заключалась самая проблематичная часть нашего плана. Поэтому сейчас я чувствовал себя Джеймсом Бондом, Штирлицем и Эли Коэном одновременно. И все же, откуда он знал мое имя и почему назвал меня "товарищем"?

Жрец уверенно направлял своего жеребца между дубами и тот проходил напролом через заросли орешника и низкие ольшаники, расчищая нам путь. Наконец, мы достигли небольшой низины, откуда на меня немедленно пахнуло отвратительным и так хорошо знакомым запахом.

– Нет, Ковнер, тебе не туда – усмехнулся человек под капюшоном и добавил – Пока не туда.

Это снова было сказано по-русски, с тем же самым смутно знакомым произношением. Тут мне стало окончательно понятно, что это за акцент. Он, этот акцент неоднократно звучал в старых советских фильмах про войну, тех самых, которые так любил мой дядя, мамин брат.

Мы прошли по-над омерзительно пахнущим распадком и увидели полускрытый хвойным лапами шатер, растянутый между четырьмя соснами: Шарканчи явно не чурался элементарных удобств. Широким, гостеприимным жестом он предложил мне войти. Мои сомнения, если они у меня и были, быстро развеяли двое в капюшонах, подтолкнув меня под локти. Внутри шатер совсем не напоминал юрту кочевников: было в нем нечто неуловимо-европейское. Этому способствовал настоящий деревянный стол с полированной столешницей и пара складных стульев. Интересно, подумал я, как они транспортируют все это великолепие? Неужели на птерозаврах? Ответ подсказало дружное лошадиное ржание за пологом шатра. Шарканчи уселся на кресло, самое настоящее раскладное кресло за столом, а мне указал на стул. Двое капюшононосцев встали по бокам у меня за спиной и, положив руки √мне на плечи, заставили сесть. Еще двое встали поодаль.

– Фу, как от тебя несет чесноком! – под капюшоном не было видно, как жрец аристократически морщит нос – Тебе не кажется, что чеснок – это удел примитивных созданий с примитивными эмоциями? Впрочем, откуда тебе знать, что такое истинные эмоции и тонкие чувства? Допускаю, однако, что тебе не чужды базовые инстинкты и примитивные радости.

Он сделал паузу, ожидая моей реакции, но не дождался ее.

– Кстати, Ковнер, как тебе понравилась наша показательная акция в том русском селе? – ехидно спросил он.

Русское? Для того чтобы стать русским, этой славянско-хазарско-печенежской деревне надо было прожить еще несколько веков, пережить татаро-монгольское иго и выстоять на Куликовом поле. Но этих веков их лишили нацистские птерозавры, их мерзкая "акция”. Акция? Как велика сила эвфемизмов! Убийство женщин и детей он стыдливо называл "акцией". К сожалению, не он один отличался такой стыдливостью. И до него и после него массовые убийства называли "зачисткой", "умиротворением" или "геноцидом". Суть дела от этого не менялась. Можно было еще сказать – "принудительное переселение", ведь в результате таких переселений некоторые, но далеко не все, действительно добирались до места назначения, подтверждая запланированные "потери". А был еще и "сопутствующий ущерб", также исчисляемый женскими и детскими трупиками. Воистину, не только русский язык был "велик и могуч" в своем лицемерии изощренных синонимов.

– Акция, достойная выродков рода человеческого – ответил я.

Я старался говорить как можно спокойнее, но голос невольно прозвенел гневом и мой собеседник поморщился.

– Ну зачем же так, мой юный еврей? Зачем же так грубо? – проворковал он – По сути дела, это был акт милосердия. Подумай сам, что ждало их в будущем? Тяжелый труд под татаро-монгольским игом? Пламя и пепел от налета опричников? Непосильная работа на барщине? Слово и дело безумных правителей? Смерть за царя-немца в ледниках Альп или в пустынях Персии? Голодная смерть на лесоповале или в промерзшей теплушке? Все варианты на выбор: как видишь, я хорошо знаю историю твоей страны. Впрочем, это не твоя страна, мой славный еврей Ковнер.

Напрасно, он это сказал. И напрасно так неосторожно упомянул еще не существующую страну. Ведь это была страна, в которой я родился, и это была страна потомков Глеба и Куэрчи, страна Ковальчуков и таксиста Лешки. Поэтому сейчас это была моя страна и мой народ. Народ, прошлое которого он хотел стереть. Но я промолчал. Слова было бессмысленны. А он продолжил, постепенно распаляясь и теряя хладнокровие: