Переплет - [23]

Я положил книгу на стол и разгладил форзац в том месте, где слегка помял его. Сгиб останется навсегда, как шрам, тянущийся из уголка.

– Простите, – выпалил я.

Середит отвернулась и бросила нож в стоявший рядом ящик.

– Воспоминания, – наконец произнесла она. – Мы помещаем в книги не людей, а воспоминания. Все то, о чем людям больно помнить. То, с чем невозможно жить. Мы берем эти воспоминания и помещаем их туда, где они больше не причинят вреда. Вот зачем нужны книги.

Наконец я нашел в себе силы взглянуть на нее. Лицо было открытым, искренним, немного усталым, как и ее голос. Она говорила о своем ремесле как врач, описывающий процедуру ампутации, – как о деле благом и необходимом.

– Переплетчики не крадут души, Эмметт. Не отнимают жизнь людей. Мы берем лишь воспоминания.

– И все равно это неправильно, – я старался говорить таким же, как она, ровным и рассудительным тоном, но голос предательски дрожал. – Как вы можете говорить, что не делаете ничего плохого? Кто вы такие, чтобы решать, с какими воспоминаниями можно жить, а с какими невозможно?

– А мы и не решаем. Мы помогаем людям, которые приходят к нам и сами просят об этом. – На лице ее промелькнуло сочувствие, словно она поняла, что выиграла этот спор. – Никого сюда силой не тащат, Эмметт. Они сами решаются прийти. Мы лишь помогаем им забыть.

Я знал, что все не может быть так просто. Что должен быть какой-то подвох. Но мне нечего было ей противопоставить, нечем обороняться от ласкового голоса и спокойного взгляда.

– Но что это? – Я указал на рельеф крошечного скелета под мешковиной. – Зачем делать такую книгу?

– Книгу Милли? Ты правда хочешь знать?

По спине пробежал холодок, сильный и внезапный. Я стиснул зубы и промолчал.

Середит прошла мимо меня к столу, поглядела на мешковину и аккуратно отодвинула ее в сторону. Маленькие косточки отсвечивали синевой.

– Милли похоронила его заживо. – Голос был бесстрастным, словно право судить предоставлялось мне. – Она не могла больше терпеть – ей казалось, что она не может терпеть. И вот однажды, в день, когда он кричал не переставая, она завернула его, положила в мусорную кучу и забросала навозом и отбросми. Забрасывала, пока плач не прекратился.

– Своего ребенка?

Старуха кивнула.

Мне захотелось зажмуриться, но я не мог отвести взгляд. Значит, ребенок лежал там в точно такой же позе, свернувшись калачиком, беспомощный, и пытался кричать, пытался дышать. Сколько времени понадобилось, чтобы он стал всего лишь частью навозной кучи и сгнил со всем ее содержимым? Все это смахивало на страшную сказку: «…и кости его превратились в перламутр, а земля – в бархат». Но это была не сказка, а быль. Это была правда, и история оказалась навек заключенной в книге, записанная на мертвых страницах. Я ощутил покалывание в ладони в том месте, которое касалось форзаца из плотной бумаги с прожилками, черной, как земля.

– Но это же убийство, – ответил я. – Почему ее не арестовал констебль прихода?

– О ребенке никто не знал. Она никому про него не рассказывала.

– Но… – Я осекся. – Как вы могли взяться ей помогать? Девушке… женщине, которая убила собственного ребенка, да еще так жестоко? Вы должны были…

– И что я, по-твоему, должна была сделать?

– Дать ей помучиться! Пусть живет с памятью о содеянном! Память – часть наказания. Если человек сделал что-то дурное…

– Она родила ребенка от своего отца. От человека, который пришел сжечь книгу. Он был ее отцом и отцом ребенка.

Я не сразу понял, что она имела в виду. Потом отвел взгляд, и мне стало дурно.

Зашуршала грубая ткань – Середит накрыла обложку и присела на край ящика, опираясь на стол. Ящик под ней скрипнул.

– Впрочем, в чем-то ты прав, Эмметт, – проговорила она. – Иногда я отказываю людям, которые приходят ко мне. Но очень редко и не потому, что они сделали нечто ужасное и помочь я уже не смогу, а потому, что знаю – они будут продолжать творить зло. Тогда я могу отказаться им помогать, но если буду абсолютно уверена. Такое случалось лишь трижды более чем за шестьдесят лет. Другим я помогала.

– Но разве это не зло – похоронить ребенка заживо?

– Конечно, – ответила она и опустила голову. – Конечно, Эмметт.

Я вздохнул.

– Вы сказали: «вот зачем нужны книги». Значит, каждая книга, созданная руками переплетчика, – чьи-то воспоминания? То, о чем люди предпочли забыть?

– Да.

– И… – Я откашлялся и вдруг ощутил на щеке след отцовской руки и жжение пощечины, которую он влепил мне много лет назад. Чтобы я тебя больше с книгой не видел, сказал он тогда. Значит, вот от чего он хотел меня уберечь. Но теперь я стал учеником переплетчицы и вскоре должен был начать переплетать книги.

– Вы считаете, что я смогу заниматься этим ремеслом? – медленно проговорил я.

Середит даже не взглянула в мою сторону.

– Будет легче, если ты научишься любить свое ремесло, – раздался ее голос откуда-то издалека. – Если ты будешь презирать книги и людей, которые приходят к тебе за помощью, то начнешь презирать себя и свою работу.

– Я не смогу, – замотал я головой. – И не стану. Это не то…

Она рассмеялась. Смех почти ничем не отличался от ее обычного веселого хихиканья, и мне стало не по себе.