Переписка 1815-1825 - [59]

Je vous embrasse de tout mon coeur et suis à jamais tout à vous

Jean de Kasloff [332]

174. Анне H. Вульф. Март — май 1825 г. (?) Михайловское.

Voici, Mademoiselle, encore une lettre pour mon frère. Je Vous supplie de la prendre sous votre protection. De grâce, les plumes que vous avez eu la magnanimité de me tailler et que j'ai eu l'insolence d'oublier! Ne m'en veuillez pas. [333]

Адрес: Анне Николавне Вульф

175. А. А. Бестужеву. Конец мая — начало июня 1825 г. Михайловское.

Отвечаю на первый параграф твоего Взгляда. У римлян век посредственности предшедствовал веку гениев — грех отнять это титло у таковых людей, каковы Виргилий, Гораций, Тибулл, Овидий и Лукреций, хотя они ^{7} — кроме двух последних, шли столбовою дорогою подражания. Критики греческой мы не имеем. В Италии Dante и Petrarca [334] предшедствовали Тассу и Ариосту, сии предшедствовали Alfieri и Foscolo. [335][336] У англичан Мильтон и Шекспир писали прежде Аддиссона и Попа, после которых явились Southay, Walter Scott, Moor [337] и Byron [338] — из этого мудрено вывести какое-нибудь заключение или правило. Слова твои вполне можно применить к одной французской литературе.

У нас есть критика, а нет литературы. Где же ты это нашел? имянно критики у нас и недостает. Отселе репутации Ломоносова ^{8} и Хераскова, и если последний упал в общем мнении, то верно уж не от критики Мерзлякова. Кумир Державина ¼ золотой, ¾ свинцовый [339] доныне еще не оценен. Ода к Фелице стоит на ряду с Вельможей, ода Бог с одой на См.[ерть] Мещ.[ерского], ода к Зубову недавно открыта. Княжнин безмятежно пользуется своею славою, Богданович причислен к лику великих поэтов, Дмитриев также. Мы не имеем ни единого коментария, ни единой критической книги. Мы не знаем, что такое Крылов, Крылов, который [в басне] [340] столь же выше Лафонтена, как Держ.[авин] выше Ж. Б. Руссо. Что же ты называешь критикою? Вестник Европы и Благонамеренный? библиографические известия Греча и Булгарина? свои статьи? но признайся, что это всё не может установить какого-нибудь мнения в публике, не может почесться уложением вкуса. Каченовский туп и скучен, Греч и ты остры и забавны — вот всё, что можно сказать об вас — но где же критика? Нет, фразу твою скажем на оборот; литература кой-какая у нас есть, а критики [отъ] нет. Впроччем ты сам немного ниже с этим соглашаешься.

У одного только народа критика предшедствовала литературе — у германцев. [341]

Отчего у нас нет гениев и мало талантов? Во-первых у нас Державин и Крылов — вовторых где же бывает много талантов.

Ободрения у нас нет — и слава богу! отчего же нет? Державин, Дмитриев были в ободрение сделаны министрами. Век Екатерины — век ободрений; от этого он еще не ниже другого. Карамзин кажется ободрен; Жуковский не может жаловаться, Крылов также. Гнедич в тишине кабинета совершает свой подвиг; посмотрим, когда появится его Гомер. Из неободренных вижу только себя да Баратынского — и не говорю: Слава богу! Ободрение может оперить только обыкновенные дарования. Не говорю об Августовом веке. Но Тасс и Ариост оставили в своих поэмах следы княжеского покровительства. Шекспир лучшие свои комедии написал по заказу Елисаветы. Мольер был камердинером Людовика; бессмертный Тартюф, плод самого сильного напряжения комического гения, обязан бытием своим заступничеству монарха; Вольтер лучшую свою поэму писал под покровительством Фридерика…. Державину покровительствовали три царя — ты не то сказал, что хотел; я буду за тебя говорить.

Так! мы можем праведно гордиться: наша словесность, уступая другим в роскоши [342] талантов, тем пред ними отличается, что не носит [она] на себе печати рабского унижения. Наши таланты благородны, независимы. С Державиным умолкнул голос лести — а как он льстил?

О вспомни, как в том восхищеньи

Пророча, я тебя хвалил.

Смотри, я рек, триумф минуту,

А добродетель век живет.

Прочти послание к А.[лександру] (Жук.[овского] 1815 году). Вот как русский поэт говорит русскому царю. Пересмотри наши журналы, всё текущее в литературе….. Об нашейто лире можно сказать, что Мирабо сказал о Сиесе. Son silence est une calamité publique. [343] Иностранцы нам изумляются — они отдают нам полную справедливость — не понимая, как это сделалось. Причина ясна. У нас писатели взяты из высшего класса общества — аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равными. Вот чего подлец Воронцов не понимает. [344] Он воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою — а тот является с требованием на уважение, как шестисот летний дворянин, — дьявольская разница!

Всё, что ты говоришь о нашем воспитании, о чужестр.[анных] и междуусобных (прелесть!) подражателях — прекрасно, выражено сильно, и с красноречием сердечным. Вообще мысли в тебе кипят. Об Онег.[ине] ты не высказал всего, что имел на сердце; чувствую почему и благодарю — но зачем же ясно [345] не обнаружить своего мнения? — покаместь мы будем [удерживаться] руководствоваться личными нашими отношениями, критики у нас не будет — а ты достоин ее создать.