Переписка 1815-1825 - [14]

Ты сам — дивись, Назон, дивись судьбе превратной,

Ты, с юных дней презрев [тре[воги]] волненья жизни ратной,

Привыкнув и проч.

К стати об стихах: то, что я читал из Ш.[ильонского] Узн.[ика], прелесть. С нетерпением ожидаю успеха Орлеанской Ц[-]. Но актеры, актеры! — 5-стоп.[ные] стихи без рифм[67] требуют совершенно новой декламации. Слышу отсюда драммоторжественный рев Глухо-рева. Трагедия будет сыграна тоном Смерти Роллы. Что сделает великолепная Семенова, окруженная так, как она окружена? Господь защити и помилуй — но боюсь. Не забудь уведомить меня об этом и возьми от Жуковского билет для 1-го представления на мое имя. Читал стихи и прозу Кю[хельбекера] — что за чудак! Только в его голову могла войти жидовская мысль воспевать Грецию, великолепную, классическую, поэтическую Грецию, Грецию, где всё дышет мифологией и героизмом — славяно-русскими стихами, целиком взятыми из Иеремия. Что бы сказал Гомер и Пиндар? — но что говорят Дельвиг и Баратынский? Ода к Ермо[лову] лучше, но стих: Так пел в Суворова влюблен Державин… слишком уже греческой — стихи к Грибоедову достойны поэта, некогда написавшего — Страх при звоне меди заставляет народ, устрашенный, толпами стремиться в храм священный. Зри, боже! число, великий, унылых, тебя просящих, сохранить [и]м[68] — цел труд, многим людям — принадлежащий и проч. Справься об этих стихах у б.[арона] Дельвига. Батюшков прав, что сердится на Плетнева; на его [бы] месте я бы с ума сошел со злости — Б. из Рима не имеет человеческого смысла, даром что новость на Олимпе очень мила. Вообще мнение мое, что Плетневу приличнее проза, нежели стихи — он не имеет никакого чувства, никакой живости — слог его бледен, как мертвец. Кланяйся ему от меня (т. е. Плетневу — а не его слогу)[69] и уверь его, что он наш Гёте.

А. П.

Mon père a eu une idée lumineuse — c'est celle de m'envoyer des habits — rappelez-la lui de ma part.[70]

Еще слово — скажи Cлёнину, чтоб он мне присылал Сукина Сына Отечества 2-ю половину года. Может вычесть, что стоит, из своего долга.

Милый мой — у вас пишут, что луч денницы проникал в полдень в темницу Хмельницкого. Это не Хвостов написал — вот что меня огорчило — что делает Дельвиг? чего он смотрит?

40. Я. Н. Толстому. 26 сентября 1822 г. Кишинев.

Милый Яков Николаевич! Приступаю тотчас к делу. Предложение князя Лобанова льстит моему самолюбию, но требует с моей стороны некоторых изъяснений. Я хотел сперва печатать мелкие свои сочинения по подписке, и было роздано уже около 30 билетов — обстоятельства принудили меня продать свою рукопись Никите Всеволожскому, а самому отступиться от издания — разумеется, что за розданные билеты должен я заплатить, и это первое условие. Во-вторых, признаюсь тебе, что в числе моих стихотворений иные должны быть выключены, многие переправлены, для всех должен быть сделан новый порядок, и потому мне необходимо нужно пересмотреть свою рукопись; третье: в последние три года я написал много нового, благодарность требует, чтоб я всё переслал князю Александру, но цензура, цензура!… Итак, милый друг, подождем еще два, три месяца — как знать, — может быть к новому году мы свидимся, и тогда дело пойдет на лад. Покаместь прими мои сердечные благодаренья; ты один изо всех моих товарищей, минутных друзей минутной младости, вспомнил обо мне. К стати или не к стати. Два года и шесть месяцев не имею от них никакого известия, никто ни строчки, ни слова…

Горишь ли ты, лампада наша,

Подруга бдений и пиров?

Кипишь ли ты, златая чаша,

В руках веселых остряков?

Всё те же ль вы, друзья веселья,

Друзья Киприды и стихов?

Часы любви, часы похмелья

По прежнему ль летят на зов

Свободы, лени и безделья?

В изгнаньи скучном каждый час

Горя завистливым желаньем,

Я к вам лечу воспоминаньем,

Воображаю, вижу вас:

Вот он, приют гостеприимный,

Приют любви и вольных муз,

Где с ними клятвою взаимной

Скрепили вечный мы союз,

Где дружбы знали мы блаженство,

Где в колпаке за круглый стол

Садилось милое равенство,

Где своенравный произвол

Менял бутылки, разговоры,

Рассказы, песни шалуна —

И разгорались наши споры

От искр и шуток и вина, —

Я слышу, верные поэты,

Ваш очарованный язык…..

Налейте мне вина кометы,

Желай мне здравия, Калмык!

Ты пишешь мне о своих стихотворениях, а я в бессарабской глуши, не получая ни журналов, ни новых книг — не знал об издании книги, которая утешила бы меня в моем уединении. Прости, милый, до свидания — и до послания! Обними наших. Что Всеволожские? что Мансуров? что Барков? что Сосницкие? что Хмельницкий? что Катенин? что Шаховской? что Ежова? что гр.[аф] Пушкин? что Семеновы? что Завадовской? что весь Театр?

Кишенев, 26 сентября 1822 г.

41. H. И. Гнедичу. 27 сентября 1822 г. Кишинев.

Приехали Пленники — и сердечно вас благодарю, милый Николай Иванович. Перемены, требуемые цензурою, послужили в пользу моего; признаюсь, что я думал увидеть знаки роковых ее когтей в других местах и беспокоился — например если б она переменила стих простите, вольные станицы, то мне было бы жаль. Но слава богу! горькой поцелуй прелесть. Ей дней ей-ей не благозвучнее ночей; уповательных мечтаний; упоительных. На домы дождь и град; на долы — вот единственные ошибки, замеченные мною. Александр Пушкин мастерски литографирован, но не знаю, похож ли, примечание издателей очень лестно — не знаю, справедливо ли. Перевод Жуковского est un tour de force