Перемена - [22]

— Was wollen die Damen?[9] — спросил он, склонясь к своему адъютанту.

Тот вызвал Осипа Шкапчика, переводчика. Был Осип Шкапчик, столяр, за знакомство с русскою речью и понимание местного быта, определен переводчиком в комендатуру.

Осип Шкапчик, не мысля дурного, поглядел на толпу из родильниц. Потом деловито у крайней осведомился:

— Сто волюете у комендантен?

Так и так, говорят ему дамы, на предмет родов без препятствий разрешенье ночного хожденья, ибо часто приходится ночью ездить в клинику или в родилку.

— Понималь, — им сказал Осип Шкапчик и ответил полковнику Фрому, что для нужды родов очень часто по ночам им приходится ездить.

— Gut![10] — тотчас же промолвил полковник. — Напишите им каждой, что надо!

И родильница каждая вышла, унося в ридикюле документ:

«Würt. Landver, Regiment № 216, Batallion 11.

Der Inhaber ds. hat als Arzt das Recht auch nach 11 Nachts auf der Strasse zu sein».[11]

А в частной беседе полковник Фром молвил задумчиво: «Странные люди. Вот, например, у них в городе все акушерки сами беременны и, представьте себе, в одно время рожают».

Полковник Фром уважаем управой и думой. Он в присутственные часы присутствует и принимает. А лейтенанта фон Валькера полюбили дамы и барышни — он в неприсутственные часы знакомится и гуляет. Часто краснооколышевую фуражку над свежим лицом с рыжеватыми усиками можно увидеть на улицах, в скверах или в клубном саду. Лейтенант фон Валькер, любитель прогулок, доступен.

На другое же утро — жив курилка! — вышел и «Приазовский». Корректорша Поликсена над ночной корректурой пожимала плечами: «Шуму-то, шуму! И чего они? Все равно ведь „и“ с точкой не ставят, а по-прежнему пишут не „Прiазовский“, а „Приазовский“. Уж помолчали бы!»

Шуму же было немало. Рычала передовица, свистел маленький фельетон, кусались известия с мест (сфабрикованные тут же на месте), стонал большой фельетон, тромбонила хроника, и оглушительно били трещотками телеграммы: «Победоносно… центростремительно… церковный благовест… твердый порядок… святые традиции…» А в передовице проклятие осквернителям русской земли, извергам и душегубам — большевикам. Кто-то из доброхотцев, на радостях стиль перепутав, взвился соловьем: победоносным германским войскам, защитникам правого дела, он желал от души горячей победы и войны до конца над варварами-большевиками.

Транспорт налаживался. Уходили вагоны.

По дворам, по колам — с карандашиком, но волостным управлениям — с бумажками, а по пажитям — с морскими биноклями ходили люди в мундирах. Предписывали — сеять. Винтовка-надсмотрщик в спину дулом смотрела тому, кто не сеял.

По закромам и по ссыпкам гуляли толковые люди, им пальца в рот не клади. Чистых семьдесят пять процентов со всего урожая принадлежит им по праву, но когда-то он будет!

Выколачивались казачьи задворки. Казались задворками, а чихали мукой. Выколачивались казачьи колодцы — смотрели колодцами, а плескали зерном. И транспорт налаживался. Уходили вагоны. Туда, куда следует, по назначению.

— Между нами, — шипел богатейший казак, думский гласный, пайщик газеты, — немцы здорово нас выколачивают. Присосались, как пиявки.

— Но они очистили область! — наставительно молвил другой, чье имущество было в кредитках далекого верного банка и в бриллиантах недалекой, но верной супруги.

— Даже слишком! — буркнул казак. Он прослыл с тех пор либералом.

Обыски, аресты шли тихонько и незаметно. Плакали жены рабочих — опять вздорожала мука. С ума сойдешь! Жалованья не платят, а хлеб что ни день то дороже. Хоть соси свою руку.

Плакали даже в станицах — так обесхлебеть и раньше не приходилось.

Волком смотрели и обыватели, кто победнее. В городе, на базарах, стоит запустенье: ни хлеба, ни рыбы, ни мяса. Крестьяне попрятались и не подвозят продуктов.

Глава четырнадцатая ЛИХОЛЕТЬЕ

В эти дни ворон каркал о погибели русских.

На Украине выбран гетманом Скоропадский, помещик. Выбирал же его император Вильгельм.

Стала Украина державой с германской ориентацией. И Скоропадский ездил к Вильгельму в Берлин на поклон. Кавказ отделился, распался на государства. Каждое стало управляться по-своему, каждое слало гонцов то и Англию, то во Францию, то к Вильгельму с просьбой принять всепокорнейше ориентацию.

А в Мурманске высадились французы и англичане. В Великороссии, сердце Советской России, восстали эсеры. Из-за угла убивали. Снимали с поста тех, кто крепкой рукой держал еще ключ государства. В эти дни ворон каркал о погибели русских.

Были раздавлены на Дону лучшие силы рабочих. Если и не потухла надежда на помощь советского центра, то ушла так глубоко, что люди не видели этой надежды в голодных зрачках пролетария.

Урожай поднялся, налился, был собран и вывезен. Фельдъегеря, приезжая на юг из Берлина, оттуда чулки привозили знакомым девицам, духи и перчатки.

Открылась в Ростове и книготорговля. Книги были в пестрых обложках, с поясками заглавий. Давно мы не видели книгу, а тут продавалась немецкая книга. Три четверти о войне, об армии, о гегемонии над миром, но четверть — и за нее забывались другие три четверти, — четверть была о науке, о правде, о мысли. Был Гете, и было о Гете. Был Вагнер, и было о Вагнере. Был Рихтер, и было о Рихтере. Песней глядела с прилавка книжечка Жан-Поля Рихтера «Зибенкейз, адвокат неимущих».