Перелом - [37]

— Ты, что ли, господь бог?

— Мы с тобой господа боги. Валька тоже не работает и работать не хочет: говорит, все равно скоро в армию.

— Что же они едят?

— Что есть в доме, то и едят. Придут, пошарят в холодильнике, что понравится — вытащат. А откуда берется — им неинтересно. Пробовал не покупать продуктов, не класть ничего в холодильник. Никакого впечатления. Живут как ни в чем не бывало. Ходят в гости, там их, наверно, кормят.

— Ну это уж никуда не годится.

— Я тоже так думаю. А им плевать. Пробовал с Валькой говорить — никакого эффекта. «Нельзя жить за чужой счет». — «А почему нельзя?» — смеется. У вас с матерью, говорит, мораль прошлого века. То можно, этого нельзя. А по-нашему — все можно. Хиппи, те вообще живут как хотят, по помойкам питаются. Пробей такого.

— Недружно, значит, живете?

— Мало сказать, недружно. Вроде врагов. Почти не разговариваем. Он-то еще ничего бы, к нему я привык. Главное — она. Ничтожество, козявка, а самомнение — во! Будто весь мир осчастливила, что за Вальку вышла.

— Мне она показалась скромной девушкой.

— Нахалка, каких мало. Поедят с Валькой, посуду не вымоют. Я как-то намекнул, что неплохо бы за собой помыть посуду. Фыркнула и удалилась. Всей спиной показала, что выше этого. Кому же мыть? Приходится мне. Самый свободный человек в доме. Скриплю зубами, но мою. Думаю: мама приедет, во всем разберется. Вместе решим, как и что.

— Сейчас для меня не время решений. Я ложусь в больницу, в отделение Чагина. Надолго ли, не знаю. С каким результатом — тоже пока неясно. Когда будет ясно, тогда и решим. А пока...

— Понял. Пока пусть живут, как птицы небесные?

— Пусть живут. Деньги на книжке еще есть?

— Кое-что осталось.

— Трать осмотрительно, но не скупо. Пусть не ходят побираться по чужим людям.

Ушел недовольный.

Оставшись одна, размышляла. Принять решение — как это трудно! И как легко навсегда оттолкнуть от себя Валюна...

В тот день он так и не появился. Видно, избегал объяснений — черта многих мужчин. В чем, в чем, а в этом он мужчина.

24

На другой день явился Чагин.

— Рад видеть вас, Кира Петровна. И, как я вижу, в добром здравии.

— Ну, уж какое там мое «здравие»...

— Ничего, приобретете. Милости просим в наше отделение. Место для вас приготовлено.

Сух, строг и не улыбнется. Ни тени жалости на лице.

— Что, изменилась я, Глеб Евгеньевич?

— Не без того. Естественно после вашего перелома.

— Спасибо за цветы. И за вашу помощь.

— Какую?

— Помните, вы звонили по моему поводу профессору Вишняку?

Лицо Чагина покривилось, как будто он ел лимон без сахара.

— Надо было тогда же взять вас оттуда. Как-нибудь перевезли бы.

— А что? Вы ему не доверяете?

— Сейчас я его не знаю. Студентом был не очень симпатичен. Все больше по верхам.

— Говорят, он прекрасный специалист.

— Возможно. Надеюсь.

Через два дня он отвез меня в больницу, в свое отделение. Никаких привилегий, палата на десятерых. Все с переломами — кто ноги, кто руки, кто ключицы, а кто и позвоночника...

Впервые я попала в родную больницу не врачом, пациентом. Но чувствовала себя как дома. Главное, тут я знала всех и каждого — врачей, сестер, нянечек (кого лучше, кого хуже), знала, куда за чем обратиться. Даже потолок с подтеками был родным — не то что московский сливочно-белый.

Снова рентгены, анализы. Гимнастика, физиотерапия. Доктор Чагин делает назначения — то одно, то другое. Пробует. Улучшение есть, но незначительное. Все те же костыли, от которых болят плечи... Будет ли этому конец? Очень надеюсь на Чагина.

Он, как всегда, деловит, неулыбчив, вроде серьезной, насупленной птицы.

Что хорошо — так это нянечка Анна Давыдовна. Раньше знала ее в лицо, но близко не сталкивалась.

Удивительное существо! Веселая святая. Собой белая, мягкая, калачиком. Седые волосы гладко причесаны. Лицо словно мукой присыпано, чистенькие морщины — отдельно одна от другой. И такая доброта на этом лице! Любила не только больных — всякую живую тварь. Хромую кошку, бездомного щенка. Всех называла «батюшка».

Анна Давыдовна — первая встреченная мной санитарка, которая любила по-настоящему! — свою работу. Всех других тяготила ее непрестижность, нечистота, необходимость прислуживать. В каждой явно или скрыто бушевало попранное самолюбие: вот, ничего лучшего не добилась, приходится... А в Анне Давыдовне ни на йоту не было чувства обделенности. С радостной готовностью помогала больным, предпочитая самых беспомощных. Скажет ей кто-нибудь из стеснительных: «Вы уж простите, Анна Давыдовна!» А она в ответ: «А у меня-то самой разве оно фиалками пахнет?» И смеются обе.

Бескорыстная, но рубли (если давали) брала. Думала я сначала, что цельнее был бы ее образ, если бы рубли отвергала. Потом поняла — нет. Рубли шли на внука Ленечку (жил в другом городе), а еще на ее «зверский сад» — приют для животных.

«Зовут меня дочка с зятем к себе жить, — говорила она мне, когда ближе сошлись, — внука нянчить. А я не еду — такая эгоистка! Люблю медицину. И потом, куда я свой зверский сад дену? Не возьмут ведь с ним вместе. Вот и не еду».

...Примерно месяц я пробыла в больнице. И вот Чагин пригласил меня в свой кабинет «поговорить по душам». Сердце так и замерло. Кабинетик крохотный, все впритык: стол, топчан, кресло. Сели.