Перекресток: путешествие среди армян - [78]
Хачкар в монастыре в Агарцине.
Кто мог утверждать, что «суеверная чепуха» средневековой веры была принесена в жертву ради чего-то более стоящего? Постсоветская Армения выглядела досредневековой. Отзвучали и умолкли идеологические речи. Опустились и завяли знамена, прославлявшие освободительную функцию утилитарного века. Наступило полное замешательство.
По дороге к Ахпату и Санаину, еще двум великим монастырям этого уголка Армении, я остановился на ночлег в необычной деревне возле Алаверди. Между жителями деревни было определенное сходство. Их можно было условно поделить на два типа: невысокие и коренастые с выпуклой грудью и невысокие и худые с плечами как у пугала. Большинство мужчин носило имя Людвиг.
Было уже поздно, когда на главной дороге к городу Алаверди мне повстречался один из коренастых Людвигов. Он предложил мне комнату. Его деревня располагалась высоко в горах, и он вел машину по крутым поворотам дороги с бесшабашной яростью. Людвиг был молод, с широко поставленными глазами. Он был полон безоговорочного энтузиазма истинного националиста, пребывающего в черно-белом мире, мире Хороших и Плохих людей, армян и турок, в мире, в котором насилие было единственно возможной формой отношений. Его убеждения не были умерены практическим опытом: если не считать недавней службы в национальной армии возле Еревана, он никогда не покидал пределы своей высокогорной деревни.
Он указал мне на пустую комнату и вышел. Я устал: сбросив ботинки, я улегся на кровать и вскоре уснул.
Людвиг вернулся немного позже.
– Смотри, Филип, – сказал он, протягивая мне книгу о фидаинах, тех фидаинах времен до 1915 года. – Славные парни, – сказал он. – Хорошие, смелые люди. – Затем он сунул руку за голенище своего высокого ботинка и вытащил нож. – Видишь мой нож, Филип? Хороший, да?
– Да, нож хороший. – Нож был огромного размера.
– Как ты думаешь, он хорош для мусульманина?
– По-моему, хорош для чего угодно.
Толстое лезвие ножа, напоминавшее по форме рыбу, сверкнуло в слабом свете; Людвиг погладил лезвие пальцем и наклонился ко мне:
– Покажи мне свой нож, Филип.
Я достал свой старый узкий нож, который служил мне для чистки фруктов и заточки карандашей.
– Испанский, – сказал я. – Эспаньол.
– Эспаньол?
– Да.
– Эспаньол! О, Филип!
Он пристально посмотрел на мой нож, затем, усмехнувшись, поиграл лезвием.
– Эспаньол! (Лишь позже я обнаружил, что армянский глагол «спанел» означает «убивать».)
Внезапно во дворе беспокойно залаяли собаки. Людвиг прижался лицом к оконному стеклу.
– О, пришли. Смотри, мои друзья пришли!
Его жена ввела в комнату двоих мужчин и вышла.
– Мы втроем всегда вместе, – сказал Людвиг, похлопывая каждого из вошедших по плечу. – Филип – Шаган – Людвиг. Шаган – гнчак, я – дашнак, Людвиг – коммунист.
– Не коммунист! – Второй Людвиг сердито смотрел на Людвига-дашнака.
– У тебя есть партийный билет!
Тот опустил руку в карман пиджака и вынул партийный билет.
– Плевал я на билет!
– Коммунист!
– Я ненавижу коммунистов! Смотри, англичанин, я рву билет!
– Сохраните его, – сказал я.
– Зачем сохранять? Разорву! Я не коммунист!
– Сохраните его, чтобы показать детям.
Он посмотрел на билет, на свое коммунистическое лицо, глядевшее с фотографии, и сунул его обратно в карман.
Дашнак Людвиг громко потребовал коньяка. Его долготерпеливая жена внесла поднос с бутылкой и пустыми стаканами. Она не произнесла ни слова. Людвиг разлил коньяк в стаканы и раздал всем.
– За Айастан! – воскликнул он.
– За Айастан! – эхом откликнулись Людвиг-некоммунист и Шаган.
– Давай! Пошли!
Они гикали и хохотали. Дашнак Людвиг хлопнул меня по плечу.
– Пошли в лес, Филип!
– В лес?
– Пойдем, пойдем, Филип!
Я снова натянул ботинки и пошел за ними к машине. Мы протряслись по темным улицам деревни, подобрали еще двоих и, наконец, съехали с дороги на колею между деревьями. Я держался за дверь, когда машина, отчаянно петляя, свернула с дороги в чащу. Все со смехом вывалились наружу, чтобы подтолкнуть машину. Шаган уселся на капот. Дашнак Людвиг в это время прибавил оборотов мотора и вывел машину в колею.
Под скалой притаилась поляна. С гор дул холодный ветер. Шаган развел костер с помощью старых шин. Дашнак Людвиг вынул нож и воткнул его в дерево. У кого-то оказался пистолет, и он несколько раз молча, ухмыляясь, выстрелил в костер. Было жутковато. Я смотрел, как пламя озаряло языческим отсветом неясные очертания собравшихся. Интересно, сколько подлинно армянских, сохраненных генотипом черт было на этих лицах, озаренных отблеском пламени? Я вновь поразился тому, какими разными бывают армяне. Но при этом во всех уголках мира самые разные армяне – миллионеры из Беверли-Хиллз, парижские ученые, небритые фидаины – поднимают бокалы с одним и тем же тостом: «За Айастан!»
Бутылку пустили по кругу. Я сделал глоток, застегнул пальто и отошел в сторону. Звезды светили ярко, но луны не было. Далеко внизу виднелись огоньки деревни. Над ними высились безмолвные сумрачные горы. Их неровные очертания на фоне ночного неба были похожи на кардиограмму умирающего больного старика.
Утром коренастый Людвиг сказал, что отвезет меня в Алаверди, но я ответил, что пойду пешком. Мне очень нравится ходить пешком. Мне пришлось проявить настойчивость, и я ушел из деревни, испытывая некоторое раздражение от собственной неблагодарности. Протекавшая внизу река странным образом изменила окружающий ландшафт. Глубокое узкое ущелье разделило долину надвое и оставило площадки, нависающие по обе стороны. На этих площадках стояло большинство средневековых деревень и церквей; в темном ущелье внизу находились нитка железнодорожного полотна и вся армированная сталь и бетон советской эпохи. Эта часть Армении называлась Лори. Шагая по шоссе, я чувствовал, что ущелье показывает мне в усмешке черные зубы своих базальтовых плит. Отдаленные края гор нависали с неба, словно оторванные черные ширмы, придавая дневному свету странный темный оттенок. Эта чернота, казалось, давила на меня, рождая в голове черные мысли.
