Перекресток пропавших без вести - [2]

Прятались в секретном наблюдательном пункте, за водокачкой, пытались понять, что же все-таки тогда произошло. Таня говорила, что Павлик случайно узнал чью-то тайну, очень страшную, и не мог её выдать, но и жить с ней – тоже не смог. Может быть, его с кем-то перепутали. Скорее всего, так и было. Кто-то догнал его на вечерней улице, незаметно положил в карман пальто пакет. Павлик, ни о чём не подозревая, его потом открыл, а там – координаты, позывные, чертежи оружия, от которого на нашей планете вообще ничего не останется, одна пыль. Ну и вот. Или встретил незнакомцев. Они ему: «В карты не хотите ли?» Он согласился, сначала совсем немного проиграл, не обратил внимания, не расстроился даже, а потом всё больше и больше и больше, пока другого выхода не осталось.

Играли в дурака, подкидного и переводного. Антон раз за разом оставался без козырей, проиграл три кона подряд. Решили, что он на надувном плоту поплывет к тому месту, где утонул грузовик, и будет нырять. Машину, правда, давно вытащили, но какие-то предметы все же могли остаться там, на дне. Если их достать, можно будет восстановить картину случившегося. Зашли к Тане домой за плотом, накачали его велосипедным насосом, понесли к озеру. Спустили плот на воду, но Антон вдруг заплакал. Говорил, что простужен и не умеет плавать. Мы ничего ему не отвечали, потому что проиграл, значит проиграл. Но потом Таня вспомнила, что есть же другой способ всё понять про Павлика, гораздо более действенный; такой, что узнаешь самую суть. Если узнаёшь суть чего бы то ни было, проникаешь в сердце мира. «Только, – предупредила она, – после этого уже ничто не будет прежним. Надо решить, готовы ли мы». Мы были готовы, даже Антон.

– Дело в том, – сказала Таня, – что Павлик однажды всё про себя рассказал. Закопал себя в саду, как секретик. В смысле закопал коробку, а в ней – самое важное про него. Коробка точно была – Таня сама слышала разговор об этом на улице, случайно. Видимо, приятели его вспоминали. Оставалось только её найти. Мы пошли к Антону, взяли лопаты. Смеркалось, предметы вокруг нас теряли цвет. От поворота опять ползли по-пластунски. Я представлял, что лопата – моё копье. В саду было тихо. Окна террасы снова были закрыты ставнями. Правда, калитка оказалась открыта. Это нам очень помогло. Решили копать у заброшенной беседки. Мы выгребали землю из ямы руками, переворачивали комья, из которых вылезали червяки, росли белые корни. Ничего. Попробовали искать у крыльца – тоже не нашли. Уже собрались уходить ни с чем, но тут Таня посмотрела внимательно на дом и сказала: «Вот тут наверняка была его комната. В это окно он и смотрел. И коробку здесь зарыл, чтобы всегда видно было». Присмотревшись, мы увидели, что в земле под окном Павлика было небольшое углубление, заросшее редкой травой. Мы стали копать, и точно! Буквально через полминуты лопата коснулась чего-то металлического. Круглая жестяная коробка. На крышке какие-то башни, река, всадники. Мы отчистили её от земли; медленно, стараясь ничего не нарушить, передавали из рук в руки. «Ну что, открываем?» – сказала Таня. Внутри оказались три плоских камешка, большая гайка, осколок синего стекла, рыболовный крючок, две почтовые марки, кусок коры какого-то дерева и – самый странный предмет – бусы из мертвых ос и земляных шариков: мы раньше никогда таких не видели. Я держал в одной руке крышку, в другой – коробку. Невидимая субстанция, которую не мог рассеять касавшийся её воздух, соединяла все эти предметы, но никто из нас не представлял себе, как именно. Так хирург в операционной дотрагивается до открытого сердца холодными щипцами и направляет в него разряд тока. Он знает, что делает, но не знает, что будет дальше. Я нащупал в коробке бусы. «Не надо!» – крикнула Таня. Моя рука дернулась, палец пронзила боль. Я забыл, что мёртвые осы всё еще могут жалить. Я вернул в коробку сухое осиное жало. Мы закрыли её, закопали, засыпали листьями.

Что-то изменилось.

Немного плотнее воздуха

Конечно, все помнили Гершона; конечно, каждому было что о нем рассказать. Ноам так и называл эти моменты: «время Гершона» – пауза в разговоре, за окном футбольный мяч отскакивает от асфальта и врезается в металлическую сетку ограды, кто-то набирает скорость на мотоцикле, давно бы пора свет включить, и этот теряющий прозрачность воздух такой зыбкий, что лица в нем идут ночной рябью, тлеют зернистым шумом. Сидишь и смотришь, как темнота отъедает в них точку за точкой. «А дверь Гершона? Скажите, а? – И кто-то смеется, кто-то нащупывает в кармане сигареты, кто-то щелкает выключателем. – Да разве забудешь такое?»

Двери, собственно, и не было. Гершон ее кирпичами заложил и отштукатурил. Мол, друзья к нему и так придут, а остальное его не касается. Гершон жил на первом этаже: перелез через подоконник – и вот ты уже у него в гостях: среди табуреток-инвалидов, немытых сковородок, пожелтевших газет с неровно обведенными зеленой шариковой ручкой объявлениями: «срочно требуются крановщики», «уроки китайского недорого», «участки земли в дюнах, разрешение на застройку, без посредника». Ноам читал эти объявления и пытался понять, что за человек Гершон, какова его логика. Но логики в них уже не было, как не было и Гершона – все, чего он касался, все, что он о себе рассказывал, сразу же переставало иметь к нему отношение, отсыхало, лишалось внутренних связей, как муравейник, из которого один за другим ушли все муравьи. Ноаму иной раз казалось, что откровенность Гершона – способ скрыться, уйти из обстоятельств своей жизни, оставить их, слой за слоем, свестись к бесцветной точке, едва отличимой от обступившего ее воздуха. С дверью, кстати, все получилось, как Гершон и задумал. «Где тут у вас квартира номер два? – спрашивали человека в окне первого этажа почтальоны, коммивояжеры, представители газовой компании, полицейские – соседи в доме напротив жаловались на шум. – Квартира номер один есть, и номер три – вот она. А номер два куда делась?» «Нет такой квартиры», – твердо отвечал Гершон, глядя им в глаза. Они не сразу верили ему. Заглядывали в подъезд еще раз – там ровная стена, шумно переговаривались с кем-то по рации, но потом все-таки уезжали.